Читаем Чертово колесо полностью

Шелест разговорника напоминал Нугзару крытый режим, где тишина, шорохи страниц и негромкий стук шашек, фишек и фигур: все читают книги, решают кроссворды. Иногда звякнет банка с чифирем, иногда потянет анашой, иногда кто-нибудь поинтересуется, не подскажет ли кто вегетарианское блюдо из пяти букв, получит в ответ «салат» — и опять тишина. Если что и случается — то по-крупному, большое, по решению: кто-то кому-то разрезал рот до ушей, щеки болтаются кровавыми треугольниками, кому-то влили в глотку натощак кружку тормозной жидкости — к вечеру он умер, кому-то выковыряли глаза ложкой.

На крытом режиме — всегда тишина. На строгом — шумнее: бесконечные планы, хаты, ломы, гномы, форточки, отмычки, пули, ножи, ружья, рыжьё… На усиленном, говорят, полный бардак. А на общем режиме — вообще пионерлагерь: люди за кило конфет или бубликов сидят, кто тещу утюгом по спине огрел, кто пять мешков семечек с повозки украл…

Но сам Нугзар ни усиленного, ни общего не видел — сразу попал на строгий. Перед первым громким делом воры научили его: «Делай так страшно, чтобы сразу всем видно стало, кто ты есть и на что способен ради справедливости. Если повяжут — так на строгач пойдешь, где люди сидят, а не на усилок или общак, где бардак, грязь и вонь, шушера друг друга петушит и пичужит!»

Тогда он один поднялся на восьмой этаж гостиницы «Иверия», где кололся вор, уличенный в крысятничестве и, главное, в стукачестве, и приказал, под пистолетом, вору выкинуться из окна, сказав: «Если выпрыгнешь — шансы выжить у тебя есть, если нет — смерть через пулю!» Тот попросил дать последний заход и стал набирать все, что было в пузыре. Нугзар стоял над ним с пистолетом. Бывший вор глаз не поднимал, знал, что это неизбежно, дрожащими руками никак не мог попасть в вену. После прихода попросил: «Застрели!» — но Нугзар дулом указал на балкон: «Нет, сам… На тебя пулю жалко».

Это дело сразу дало ему имя, но стоило семи лет строгого режима. Что ж, звание вора тогда не давалось просто так, как сейчас оно покупается ничтожными людишками. Тот, кто не сидел в тюрьме, вором стать не мог (за редким исключением, вроде покойного Димы Лордкипанидзе). Не сидевший в тюрьме вор — оскорбление: как же ты можешь разбирать и судить, если не знаешь сам, что к чему? Если не знаком с людьми и вожаками, не понюхал пороха и дыма? А Нугзар уже тогда знал, что станет вором в короне, у которого на коленях, в знак чистоты и непокорности, будут вытатуированы звезды, а на спине — храм.

Он решил встретить О после лекций. Увиливая от велосипедистов, двигался по обочине. Не купить ли ему велосипед?.. В детстве он гонял по району, даже умудрялся подниматься на Черепашье озеро. Зато какая радость обуревает на спуске, когда мчишься с ветерком!.. Потом приходы морфия заменили ему этот ветерок…

На скамье в садике стал ждать. Правильно ли он сделал, послав письмо и сняв с себя самовольно и поспешно звание? Это орден или медаль можно потерять — новые выдадут, а звание… Воровской закон жив, но он не для всех. Наверняка будет ломка жизни и законы станут другими — и среди белого, и среди черного мира.

«Рыба ищет, где лучше, а человек — где глубже дерьмо» — повторял начальник оперчасти в Караганде. — Встречают по статье, а провожают после срока… Если, конечно, не докрутят себе пару-тройку гнедых», — шутил за стаканом коньяка. За коньяк и деньги начоп не вмешивался в дела Нугзара, державшего зону, и предпочитал с ним обговаривать все важные дела, пуская мелкие на самотек: «Пусть себе катятся ветчиной по Малой Сенной… Потехе — время, а делу час — и то много». И давал свидания жене, которая, в числе прочего, обязательно привозила Нугзару надушенный «Шанелью» платок, надолго отбивавший зонную вонь…

За вереницей мыслей он не заметил, как О отделилась от студентов и пошла к его скамейке.

— Ты сегодня как небесная куколка! Это тебе! — протянул он фиалки, купленные на ходу (а на том свете Варлам Ратиани покачал головой: «Фиалки?.. Куколка?.. Для этого я тебя короновал?»)

— А это — тебе! — протянула О бумажник. — У тебя же нет? Вот будет.

Нугзар смешался. Никогда у него не было ни бумажника, ни портмоне, ни кошелька, всегда только чужие лопат — ники лохов. Что ж, теперь и он — никто…

— Знаешь, у нас, если дарят бумажник, в него обязательно кладут монетку, — Нугзар осматривал отделения, пахнущие кожей.

О кивнула:

— У нас тоже. Там есть.

Да, в самом маленьком отделе лежала неизвестная монетка с письменами, похожими на грузинские.

— Что это? Китайские деньги?

— Таиландская монетка.

— Как похожи некоторые буквы! — стал Нугзар изумленно вглядываться в знакомые очертания, хотя где Таиланд и где Кавказ?..

— И мы похожи, хоть и разные…

Она села к нему на колени, и он не смущался, что мимо шли люди, а она целовала его, приговаривая:

— Счастье, счастье, счастье…

Потом был неприметный китайский ресторанчик, где работали знакомые О и была настоящая китайская кухня, которая Нугзару, в отличие от Сатаны, пришлась по желудку.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза