Черубина де Габриак. Неверная комета

Архиппов был старше Лили на семь лет. Уроженец Москвы, в десять лет он вместе с семьей оставил столицу и перебрался на русский юг: переменой климата родные надеялись помочь матери, страдающей от тяжелой болезни, но средство не сработало — мать умерла. Отец через некоторое время женился вновь, сводные сестры Людмила и Клавдия стали предметом бережного внимания и трогательной заботы подростка Архиппова. В Феодосии он учится в гимназии, где в старших классах числится и Макс Волошин. В 1900-е поступает в Московский университет; творческая и интеллектуальная жизнь Москвы завораживает его, современные книги внушают благоговение. Стремясь держаться поближе к книгам («Стихи о Прекрасной Даме», «Серебряный голубь», альманахи «Весы» и «Золотое руно»…), которые Архиппов воспринимал как живые, одухотворенные существа, он сделался библиотекарем студенческого общежития, там к нему в руки попал «Аполлон»… Можно представить, как окрылен он был в 1920-е, обнаружив, что Черубина — не призрак и не креатура дерзких младосимволистов, бросивших вызов мэтрам-законодателям поэтических мод (такие слухи ходили), а живая и близкая женщина! Живая — и в то же самое время всем своим слогом и обликом подтверждающая, что дыхание поэтического символизма, его жизнетворческое начало, которому Архиппов поклонялся, перед которым благоговел, никуда не ушло.

«Если бы где-нибудь возник большой музей или храм Русского Символизма, я назначил бы Евгения Яковлевича его хранителем. И ключи свои — я уверен в этом, — он носил бы всегда благостно и благоговейно», — говорил Всеволод Рождественский, знавший Архиппова по волошинскому Коктебелю 1930-х. За весь русский символизм в данном случае отвечать трудно, но в истории Васильевой-Черубины роль Архиппова невозможно переоценить: в конечном итоге именно ему мы обязаны сохранением Лилиного архива и любовно записанной — с ее собственных слов — биографии от младенчества до подробностей екатеринодарского быта начала 1920-х годов.

Возможно, Лиля, столь безоглядно открывшаяся Архиппову, была привлечена не только его искренним вниманием к стихам Черубины, но и общностью биографического пути? По образованию и профессии Архиппов был учителем, преподавал в южной провинции — Владикавказ, Нальчик, Новороссийск; читал открытые лекции на темы «мистицизма, символизма и экспрессионизма» в новых школах поэзии; несколько раз балансировал между жизнью и смертью — «на Сухаревке в детстве был засыпан кирпичами с известкой, лишился слуха, долго болел; гимназистом 7 класса в поезде, ночью (между Владикавказом и Петровском) упал между вагонов; полуповисши на цепях и полукачаясь без сознания, ехал долгое время»[193]

, пока обход не услышал его стоны; во время революции 1905 года чуть было не был расстрелян на Пресне пьяными казаками; в пореволюционные годы, когда выписывать книги из столиц сделалось невозможно, освоил профессию переплетчика (и Лиля, зная об этом, с гордостью говорила ему, что и она теперь выучилась «хорошо переплетать книги и делать тетради»)… В 1920-е его рукописные сборники И. Анненского, В. Меркурьевой, Черубины де Габриак являли собой настоящее (практически постмодернистское) произведение искусства. Переплет из дешевого ситца или блеклой фланели; бумажные листы из уцелевших школьных тетрадей и гимназических классных журналов «с вклеенными по строгому замыслу хозяина заставками и иллюстрациями, добытыми из дореволюционных художественных изданий. И этот удивительный почерк, то совершенно прямой, то с легким наклоном вправо — синие, фиолетовые, зеленые, красные чернила…»[194]

. В самодельную книгу стихов Черубины, собранную им в 1928 году — накануне Лилиной смерти, — Архиппов включил и две собственные статьи о ее поэзии: «Корона и ветвь» (1921) и «Темный ангел Черубины» (1928), долгое время остававшиеся единственными примерами подробного и внимательного анализа ее творчества.

Легко догадаться, что в провинции, в окружении восторженных учеников и недовольных коллег, Архиппов, эстет и мистик, привлекал к себе пристальное — подчас не особенно доброжелательное — внимание. Сохранился недобрый шарж в некоей владикавказской газете, высмеивающий уже старомодную к тому времени тягу Архиппова к возвышенным образам, вычурным оборотам, изысканным чувствам: «Красиво ходит. Красиво сидит. Красиво кланяется. Красиво о красивых вещах говорит и думает. Красиво красивым почерком на красивые темы пишет. Любит красивые стихи. Красиво мечтает. И грустит красиво. Красивое в нем уважают и любят красивые душою люди. И, когда спит, вероятно, спит красиво и видит красивые сны»[195]. Однако то, что в 1915 году выглядело старомодностью и провинциализмом, в 1920-е приобретает совсем иной оттенок — самоотверженного служения тому, что не вписывается в окружающую действительность, тому, что хранит в себе память о бурном гении русского символизма, о музыке сфер, выродившейся в «музыку революции»… Словом, всему тому, что из обыденной жизни Архиппова и его современников безвозвратно ушло.