Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

- Не бойся, - не от тебя, а именно тобой. Я ненормальная?

- У тебя красивая грудь.

- Маленькая.

- Именно.

- А что у меня еще красивого? - без всякого подвоха, на полном серьезе спросила Марина, щекоча ему шею мокрой темно-рыжей кудряшкой.

В редкие моменты Слава ощущал какое-то непонимание этого человека. Не то чтобы он мог похвастаться особой прозорливостью в отношении человеческой природы, но, во всяком случае, мог с той или иной степенью точности предсказать поведение конкретного человека в той или иной ситуации. Особенно это легко давалось в рутинных и пограничных ситуациях - здесь поступки скатываются до самого кондового бихевиоризма - стимул-реакция. Он не ждал неожиданностей и единственное, что мог себе позволить - лишь изредка приподнять левую бровь, ровно настолько, насколько имярек отклонялся от своей баллистической траектории. Трение воздуха, понимаешь. Марина была достойна большего. Предвидеть женское поведение в постели просто - достаточно поцелуя, ну, может быть, еще понаблюдать за походкой. Поведение ее после близости ничем не отличается от разговора во время официального приема в посольстве - показывай зубы и говори как тебе было хорошо. Но Марина умела не то что выйти, а выломаться из ситуации взглядом, движением, фразой. Слава ценил подобные моменты и коллекционировал. У него было два, нет - три таких раритета, достойных аплодисментов, но Марина вряд ли это поняла бы. Хотя?...

- Тебе не холодно? - спросил он, чтобы хоть что-то сказать. Язык распух и еле ворочался во рту. Укусила она его что ли?

- Мне жарко, - с обычным своим придыханием прошептала она. - А тебе?

Так, тут он вновь на своей обжитой траектории. Почему он их меняет? Гонится за новизной? Это ему-то?! В его положении?!! Ему больше подходят эрзац-супружеские отношения - тихо, мирно, я сверху, ты снизу, пару раз в неделю и то много. Зачем привыкать к чьим-то привычкам, когда вот здесь перед тобой вполне приемлемый вариант, минимодель мира и времени. В меру любви, в меру секса, в меру фантазий, в меру обязательств. Но что-то ему мешает, зовет на подвиги, заставляет засматриваться на других девок, распускать хвост, сочинять стихи и песни. С этим нужно крепко разобраться, но позже, когда опять станет холодно.

- Мне холодно, - погладил он ее по спине, провел ногтями по кошачьему месту и, наверное, оставил там багровые царапины.

- А так? - пошевелилась она.

Слава прислушался к себе.

- Теплее.

- А вот так? - оттолкнула она его и заставила упасть спиной в мокрое одеяло.

Было жарко и они кричали.

Потом Марина заснула, а Слава захотел есть. Как обычно после близости. Можно было пойти на кухню, сварить кофе на молоке, поджарить хлеб, положить на него с одной стороны ветчину, с другой - сыр, а еще там была красная рыба, уже нарезанная аккуратными тонкими ломтиками, толстенькие сосиски гусиного паштета... Пришлось приложить изрядное усилие, чтобы противостоять гастрономическому онанизму - Марина спала у него на плече и не стоило ее будить. Осталось только поизучать трещины на потолке, обои и картинки на стенах, книжные полки.

Трещины были самыми доступными и наименее интересными - внимание почему-то соскальзывало с них на наиболее неприятные и мучительные воспоминания, оживающие во всех красках и пробирающие до дрожи. Обои выцвели от старости или от постоянно заглядывающего в окно солнца, которое выжигало заодно краску на Марининых рисунках, отчего цветастые акварели напоминали то блеклое безобразие, в которое превращались творения Ван Гога через несколько десятков лет после написания. Однако художницей, в отличие от одноухого безумца, она была никакой - ужасные березки, жуткие облака и грязные дожди, в общем то, во что превращается даже самая распрекрасная погода для ведомого на казнь - легко стираемый фон кричащей от ужаса предстоящей смерти души.

Но одна картина Славе все-таки нравилась. Изуродованные затылки с редкими волосами и пятнистыми плешинами, сморщенные уши, клочки бороды, вставшей дыбом, уходящий вверх откос, усыпанный обрывками газет, консервными банками, бутылками, сигаретными пачками и еще чем-то гнусным, разложившимся и отвратительным, пролежавшим тысячи лет на железнодорожной насыпи, и где-то там, наверху, угадывается слитная тень несущегося поезда с хаотичным нагромождением глаз, занавесок, свертков, задниц, пантомимы. Рисунок очень хорошо иллюстрировал его философию - э ха нэ, куда спешить...

Просить акварель у Марины он не собирался, хотя она делала неоднократные попытки всучить ему что-либо из своего творчества, но ему удавалось отклонять подарки, а когда не удавалось, то всегда подворачивался тот, кому это можно было передарить. Вешать собственную жизнь на стену и изо дня в день на нее пялиться не стоило хотя бы из чувства самосохранения.