Чешская рапсодия

— Верно, только на войне узнаешь, как мало стоит порой человеческая жизнь. Затянут тебя в мундир твоих недругов, повесят на плечи ранец с винтовкой и — пошел: ать-два... Запевай! Посидишь в окопах, постреляешь в тех, напротив, и жрать тебе нечего, а самого тебя жрут вши до потери сознания. И сам себе кажешься вроде пустой жестянки, которую выскреб до дна, и сам ты себе противен. Сгоняют ненадолго в тыл, и там — пока не муштруют на плацу — околачиваешься вокруг офицерской кухни: не перепадет ли кусочек пожирней. Потому как птичью порцию солдатского хлеба уминаешь за один присест. Ты и рад бы купить чего-нибудь, да у галицийского крестьянина у самого нечего в миску положить. Даже у патлатых нет ни шиша, я в Галиции впервые увидел нищих евреев. Говорю это одному — сапожник он был, седой такой и кудрявый, а уши торчком, — слушай, говорю, брат Исаак, сдается, у обоих у нас собачья жизнь? Посмотрел он на меня, точно овца: не знал, улыбнуться ему или нахмуриться, и слова не обронил. Однако сердце у него было: дал мне горбушку хлеба...

В сумраке скупо освещенной землянки не разберешь, кто из пленных говорит, а говорил он, верно, потому, что не мог молчать. Видна была только рыжая голова на крепких плечах.

— Дело было в Годове, отдыхали мы после того, как нам раскровянили морду у Йозефовки. А там у графа Потоцкого роскошный замок, вроде как у нашего Шварценберга, зато деревня — сплошная нищета. Эта проклятая тарнопольская дорога стоила нам тогда море крови. Думать не могу о тех братских могилах... А капитан Веноуш покрикивает: «Ребята, выше голову, все это для спасения габсбургского дома». Сволочь... После Йозефовки он дал деру, а мы там еще долго мыкались, до самого июля, пока не доперли до Зборова, а там чешские дружинники взяли нас в плен...

Йозеф Долина, скорчившийся на чурбаке у железной печки, обернулся к неугомонному рассказчику и заморгал выцветшими, холодными глазами. Сержантские звездочки на воротнике австрийской полевой гимнастерки совсем не видны в полутьме землянки.

— Ты бы помолчал, Шама! Нужны нам твои воспоминания — у нас у каждого свои. В плену-то лучше, чем на фронте, а что отощали, как бездомные псы, так это ничего. Мало тебе, что ты счастливо донес императорских вшей досюда, в царское село Максим? Или никак не успокоишься, что в Дарнице тебя не завербовал в чешскую дружину тот мордастый прапорщик? Попал бы ты из огня да в полымя! А не можешь молчать про Йозефовку — вспомни тогда заодно Тироль и Романо-мульду, как мы там на морозе в карауле стояли по пояс в снегу, скрюченные, как кренделя? Я там все о маминой печке мечтал, чтобы хоть так утробу согреть. А здесь у нас крыша над головой, против окопа — рай небесный. Летом косили сено — рублики перепадали, теперь валим лес — тоже кой-чего перепадает, и раз в день наедаемся досыта, а потом еще деньгами сколько-нибудь получим. Начальство с нами как с людьми, если не вовсе пьяно или не бесится, что хозяйка не пускает его к себе под одеяло, сластену этого...

— Все-то в тебе еще сержант сидит, Долина, — досадливо фыркнул Ян Шама, пригибая рыжую голову к коленям. — Да что с тебя взять — ты ведь из самого из Пльзня, с заводов Шкоды. Барин.

Землянка полна дыма и махорочной вони, два оконца без стекол не помогают. Срублена она из сырых бревен — из тех особенных, стройных, как девушки, украинских сосен, у которых ни сучка на стволе, а кроны раскидистые, по-молодому зеленые летом и зимой. Нары — из таких же свежих, грубо тесанных досок. Две такие землянки построили пленные, работающие в казенном лесу возле украинского села Максим в конце лета 1917 года, чтобы не таскаться каждый день в село и обратно. Теперь, в ноябре, стены землянок покрылись плесенью, у пленных пошли чирьи и язвы, да еще в последнее время одолела чесотка. Ох, напасть! Многие спят на животе — иначе не уснуть. А спать надо, сон укрепляет больше, чем жидкий борщ да хлеб, черный, словно в золе вывалян.

В каждой землянке по двадцать пять молодых, изъеденных болью мужских тел. Этих людей привезли сюда месяца три тому назад, а может, раньше, время здесь особого значения не имеет. Часть пути поездом, часть — пароходом по Десне. Они чувствовали себя совсем потерянными в далекой, незнакомой стране, о размерах которой имели представление лишь некоторые из них, и то по школьной карте. В этой землянке — сплошь чехи да еще три словака, их взяли сюда из соседней землянки, ибо там, среди немцев и венгров, ребята из-под Карпат чувствовали себя плохо.

На дворе ноябрьский вечер. Морозный воздух Украины вливается в оконца землянки, которые сержант Долина закроет на ночь ставнями. Пленные молоды — старшему из них нет и тридцати.

Ян Шама почесал под мышкой. Вши въелись в кожу, никак не удается избавиться от них. «Был бы хоть керосин, черт побери, — думал Шама, — натерся бы им, проклятые вши сами бы вылезли, и Ганоусек повытаскивал бы всех. Для этой цели он даже ногти отрастил».