Чешские юмористические повести

— Я вам дам. Интересно, что вы скажете. Она утверждает, что женщина тоже имеет право на любовь. Вы мне потом напишете, хорошо?

— Конечно, сударыня!

— Ах! — вздохнула дама, ей явно было тесно в наглухо застегнутом платье, и, набрав побольше воздуха в легкие, заговорила опять.

Я уже слушал вполуха, ибо стал следить за ее жестами и манерой говорить.

Хоть лет ей было уже немало, она производила впечатление хорошенькой фарфоровой куколки, обожающей трубочки с кремом. На пухлом, как бы покрытом белой эмалью лице не было ни одной морщинки. Но от меня не укрылось, что она бреет усики.

Слушая непрерывно текущую речь, полную резких оценок и категорических суждений, спорить с которыми было явно бесполезно, я все более и более удивлялся. Лицо ее ничего не выражало, решительно никаких чувств. Ни один мускул не дрогнул в поддержку бурному потоку слов, произносимому пронзительным и резким голосом.

Черные глазки, погруженные в мясистые подушечки щек, смотрели на меня, не мигая. Они отражали голубоватый свет окон с таким ледяным блеском, будто были безжизненными стекляшками, вставленными в узкие отверстия, окаймленные накрашенными ресницами под неестественно высокими и тонкими дугами бровей такой правильной формы, какую не изобразил бы своим циркулем ни один чертежник.

Я подивился и пришел к выводу, что подобная манера говорить выработана при помощи упорных тренировок перед зеркалом, а лицо дамы старается сохранять поистине китайскую невозмутимость, чтобы не было морщинок ни на лбу, ни на щеках, ни вокруг глаз. Потом я понял, что во всем этом есть и более глубокий смысл. В своем туго затянутом черном платье из тонкой шерсти с искусственной розой на внушительной груди она походила на автомат. Но каменное выражение лица, неестественные кукольные жесты, манера говорить действовали подавляюще, очень скоро превращая собеседника в скромный клубочек ниток у ее ног.

Я чувствовал, что и я уже валяюсь где-то внизу, не говоря уже о пане Гимеше.

Он сидел рядом, походя на ненужный моток шерсти, на свернутую пожарную кишку, на пришибленного добермана, на немощную человеческую развалину. Голова его поникла, мысли витали где-то далеко-далеко, руки бессильно повисли, а глаза тупо смотрели на ковер.

Дама по-светски потянулась к сигаретам в серебряной коробочке.

Я вскочил, поднес горящую свечу.

Она затянулась, выпустила дым и, устроившись поудобнее на банкетке, положила ногу на ногу, быстро заговорив в таком темпе, что уже почти ничего нельзя было разобрать.

Приподнявшаяся юбка открыла ножки, похожие на две алебастровые колонны в шелковых кремовых чулках и лакированных туфельках с высокими ремешками, которые превращали подъем ноги в два пухлых пирожка.

Меня осенило: да ведь это говорящая восковая фигура из музея Гревена ^{92} или манекен из магазина готового платья!

Ну конечно, конечно же! Да она просто создана для столичной жизни. Прага, Берлин, Париж, Рим — вот ее настоящее отечество. После свадьбы она встала на колени перед мужем, умоляя переехать в Прагу. Ах, она готова была бежать из дома или броситься в пруд Подлоугак,— впрочем, неизвестно, может быть, еще так и будет. Но где бы ни нашла она свой конец — в кровати или в пруду, она взяла с мужа клятву, что на всякий случай он велит пронзить кинжалом ее сердце.

— Но переменим тему, маэстро! Вы, конечно, были в Александрии?

— Нет, не был.

— А в Испании?

— Тоже нет.

— Ах, Альгамбра ^{93}, это что-то потрясающее! А в Норвегии вы были? — вопрошали смешно приподнятые дуги бровей.

— Нет, не был, сударыня.

— Жаль, Норвегия прямо-таки создана для вас, для вашего пера. Полярное сияние! Избранное общество на корабле! Я познакомилась там с румынским боярином Тоцилеску, он такой необыкновенный: такая обходительность, безукоризненное отношение к дамам! Да, нашим мужчинам до него далеко, а особенно, в этом городе.

Теперь я уже слушал в четверть уха. Голова моя поникла. Я чувствовал, злясь на самого себя, как сознание покидает меня, уши превращаются в перепончатые крылышки, голова становится совсем легкой, готовая вот-вот оторваться и улететь.

Какое-то время я еще боролся с собой. Но не прошло и минуты, как рядом с пани Мери Жадаковой сидело два безголовых мужских туловища.

— …и я надеюсь, маэстро, что вы здесь не в последний раз. Вы приедете опять и поможете поднять наш культурный уровень, не правда ли, Гимешек? Ги-ме-шек! — топнула пани ножкой.

Секретарь проснулся, сложил губы бантиком, и, сделав глубокомысленное лицо, с воодушевлением воскликнул:

— Конечно, конечно, милостивая пани, маэстро опять приедет, и мы поднимемся на Клучак!

Вслед за ним проснулся и я, и громким, проникновенным голосом произнес:

— С превеликим удовольствием!

— Очень хорошо,— успокоилась дама.— Приезжайте, маэстро, как к себе домой, как к родным! — В голосе ее послышалось удовлетворение от успешно выполненной миссии. Она как подобает встретила и приняла гостя.

Только теперь, окончательно придя в себя, я понял, почему колючие черные глазки все время пристально смотрели на мои башмаки.