Чешские юмористические повести

«Хорош, писатель! — думал я, вертя в руке тоненькую ножку сверкающего зеленоватого бокала.— Ах, Отомар, Отомар! Ты единственный искренний человек на этом лицемерном свете. Друг мой золотой, приди ко мне и отчитай меня, сумасброда, смешай с грязью за то, что я додумался приехать в этот город с целью поднять его культурный уровень. Приди и полюбуйся, до какой высоты я его поднял. Представляю, как ты заржешь, оскалив лошадиные зубы. Отомар, Отомар, ты-то ведь прекрасно знаешь, до чего устойчив привычный уклад нашей повседневной жизни. Он как скала, которую, конечно же, не сдвинешь с места, излагая трем десяткам человек в течение двух часов свое эстетическое кредо. Разве своротить гору здорового чешского материализма! Я хочу к тебе, в твою конюшню,— чтобы ты как следует выругал меня, а я в молчаливом раскаянии свернулся бы в клубочек на знакомой кушетке, полной блох…»

Семеро членов культурной общины города, сидящие за нашим столом, деликатно помалкивали. Они как будто чувствовали, что творится в моей душе, и давали мне время самому справиться с собой.

Оглядываясь по сторонам, я стал искать официанта.

Мне захотелось съесть что-нибудь существенное!

Я взглянул на золотые стрелки стенных часов, висевших на каменном своде. Они показывали половину пятого. Часы стояли.

Не решаясь вытащить свои, карманные, я гадал, сколько сейчас может быть времени. Наверное, около одиннадцати. Ничего себе! С самого утра, перекусив только в поезде, я по сути дела так ничего и не ел.

Что бы себе заказать?

Официанты разносили фаршированную телячью грудинку, свинину с золотистой корочкой.

«Aber [79], милый мой! — вразумлял я себя.— Как же ты будешь ужинать на глазах у пани Мери, хоть ей и не сидится на месте, и, пребывая в прекрасном настроении, она все время с кем-то общается. Кроме того, вся компания за нашим литературным столом прекрасно знает, что я ужинал у нее дома. Что подумает она и что подумают члены культурной общины, которым известна ее скупость?»

На часы я из-за своей щепетильности не мог взглянуть!

Ужин себе не смел заказать!

Я продолжал вертеть хрупкую ножку бокала с вином.

И вдруг со словами — «прошу, пожалуйста!» — подбежавший официант поставил передо мной большую тарелку жаркого из серны с брусникой и кнедликами. Я удивленно посмотрел на него, но сразу невольно схватился за нож. И в ту же секунду передо мной возник метрдотель.

— Пардон? Вы заказывали?..

— Нет!

Он схватил тарелку, вилку, нож:

— Руда, я же говорил — третий в середине! — И, положив передо мной меню, вычеркнул жаркое и цыпленка под соусом.

— Благодарю, я ужинал!

— Прошу прощенья!

Вспомнив, что японцы с улыбкой встречают любую неприятность, я посмотрел на соседей по столу, мужественно улыбнулся им и отхлебнул вина.

— Эй, постой-ка! — ухватил я за полу помощника официанта,— принеси крендельки!

Я с хрустом жевал маленькие сухие колечки и запивал их приятным бадачонским вином.

Наблюдая с горьким смирением весь этот лукуллов пир, слушая гул голосов, внимая меланхолическим звукам модного танго, я больше всего хотел оказаться где-нибудь в пустыне. Отодвигая свой стул, чтобы пропустить очередного нахала, который лез прямо на меня, продираясь к висящему у стены пальто, я жаждал услышать слова поддержки от человека сильного, гораздо более сильного, чем я,— жалкая раздавленная щепка. Вскакивая со стула, потому что мне в затылок упирался кием дюжий детина в свитере, я страстно желал услышать от какого-нибудь уважаемого мною человека, что я вовсе не такое уж ничтожество, каким кажусь себе в эту минуту. Шаря по карманам в поисках сигареты, я жаждал, чтобы Утешитель ласково уверил меня, что я не заслуживаю тех унижений, которым подвергают меня в городе, что даже лекция моя не была столь уж скверной, как считает Отомар. А больше всего мне хотелось, чтобы сказанное мной не пропало даром, не растворилось бесследно в атмосфере всеобщего чревоугодия, не растаяло в звуках фокстрота, который фальшиво выводил отчаянно завывающий саксофон.

Я заказал вторую порцию бадачонского.

Лесники и девушки перешли к исполнению наших неувядаемо прекрасных народных песен.

Дева синеока,
Не грусти ты у потока…

— Разрешите кое о чем спросить вас, маэстро,— обратился ко мне директор музыкальной школы.

— Пожалуйста, к вашим услугам,— поднял я голову.

— В консерватории нам тоже читали лекции по искусству, и вы очень хорошо сегодня сказали, что современное искусство должно служить всем. Только ведь наши молодые композиторы и понятия не имеют, что такое мелодия, и сочиняют кошачьи концерты. Да и художники делают из нас дураков, рисуют ребусы вместо картин. Наверное, я выражу желание всех присутствующих, если попрошу вас, маэстро, объяснить, что такое кубизм…

— С удовольствием, одну минуточку.— Я поднялся из-за стола, чтобы сполоснуть левую руку в маленьком фонтанчике возле бильярда, где из чиненого и перечиненного крана в виде львиной пасти текла тоненькая струйка воды.

Диви синиики,
Ни гристити и питики…