Чешуя ангела

Солнечный луч отразился от титанового покрытия новодельного купола, осветил потолок кухни, из мощных колонок донёсся колокольный звон.

Мой Город – разноцветный многокомнатный дом Бога. Вернее, коммуналка: голубая мечеть и багряный дацан, пряничный Спас-на-Крови, рыжая синагога и скромная лютеранская церковь на Большом, жёлтый католический собор на Невском по соседству с бирюзовым армянским храмом.

Только Бог живёт не в холодных стенах и золочёных иконостасах. Он живёт в сердцах.

Сердце этой девочки из другого тысячелетия доброе, правильное, помыслы её чисты, она за честность и справедливость везде и всегда. Зачем же сейчас она врёт?

– Аксель дал Игорю грант на исторические исследования, ну и вот. Вы нужны как важный очевидец некоторых событий, поэтому надо ехать в особняк.

Белка не смотрит в глаза. Крутит в пальцах деревянную палочку для еды, такими пользовались бойцы Хошимина, тощие вечные подростки. Подростки вечности.

– Ну пожа-а-алуйста! – Белка округляет глаза, тянется, гладит меня по руке.

Бедная девочка! Я вижу, насколько ей это трудно – притворяться, врать, кокетничать. Тигрица изображает кису, так недолго и раздвоение личности заработать.

– Вы же хороший человек.

Я прикрываю глаза. Выдёргиваю ладонь из-под её крепких пальцев, нежность им не идёт.

– С чего вдруг? Я плохой. Я убивал, из-за меня убивали. Что бы я ни делал, убивали людей. Я очень плохой. И я не человек.

Белка отшатывается. Сейчас она видит перед собой сумасшедшего капризного старика, губы её кривятся.

– Зачем вы врёте?

– А зачем ты врёшь?

Белка, наконец-то, ломает пополам ни в чём не виноватую палочку. Наклоняет упрямую голову, целится в меня; теперь она не киса и не тигрица, теперь она бычок, которому ветеринар по пьяни вылил на рога бидон зелёнки.

– Если честно, мне насрать и на вас, и на этого мажора Дьякова. Просто Лизу очень жалко, она из прошлого века, вся задавленная комплексом ответственности, да ещё верит в какую-то там любовь.

– Любовь есть, девочка. Любовь есть.

Белка передёргивает плечами.

– Несомненно. Любовь ко всем людям на Земле, независимо от расы, языка, пола или его отсутствия. Любовь к китам, амазонским деревьям и дождевым червям. А конкретного человека любить – глупость, даже подлость, хуже этого только любить себя. Нет, не так: себя надо любить, но как часть мира, весь мир бесценен и прекрасен, и каждая его частичка – бесценна и прекрасна.

Я смотрю на неё, на инопланетянку из третьего тысячелетия. Смотрю жёлтыми глазами с вертикальными зрачками, глазами давно вымершего динозавра. Я хочу спросить у неё: «А как же Бог?» – но вовремя затыкаюсь, я знаю, что она мне ответит. Вместо этого я говорю:

– Ты не понимаешь, Белка. Вы обе не понимаете: я нужен не Акселю, я нужен Рамилю. Именно такой – слабый, растерянный, обессиленный. Не как пленный и даже не как нейтрал – как союзник. И это самое страшное: одно дело – валяться без сил на дне окопа, и совсем другое – идти в атаку не просто на стороне врага, а в первых рядах.

Белка хмурится:

– Хватит трахать мне мозги. Атака какая-то, окопы… Мальчики обожают военные термины, причём неважно – юные мальчики или седые.

– А это и есть война, самая страшная в истории человечества. Последняя.

Белка закатывает глаза:

– Трындец, вот и Армагеддон подъехал. Теперь все в сборе, давайте поаплодируем новому участнику по имени Альцгеймер.

– Рамиль – страшный че… Страшный. В последний раз мы с ним пересеклись в афганском кишлаке, и всё закончилось…

Я не успеваю закончить: в кухню врывается Елизавета.

– Белка, ему надо говорить, как есть. Он поймёт.

Я морщусь: не очень вежливо, в третьем лице о присутствующем. Елизавета хватает мою чашку с синей розой, пьёт остывший кофе, грохает чашку на стол. Смотрит на меня и говорит с интонациями судьи, выносящей приговор:

– Горский Анатолий Ильич, тридцать второго рождения, мы сейчас вызываем такси и едем к Акселю.

– Конрад уходит?

На пороге стоит Настя в пижаме с жирафами, прижимая к себе оранжевого зайца:

– Мамочка, пусть он ещё немножко побудет, ну пож-а-алуйста. Он мне недорассказал сказку про папу-голубя и бескрылого дракончика.

Девочка плачет, я протягиваю руки, сажаю её на колени, глажу по светлым волосам, похожим на тополиный пух. Настя прижимается к моему уху, шепчет:

– Я придумала, что должен сделать дракончик, чтобы полететь: нужно выдрать чешуйки, тогда вместо них вырастут пёрышки для крыльев. Только это, наверное, больно.

– Я знаю. Очень больно.

Я целую Настю в волосы, они пахнут солнцем. Смотрю на Елизавету:

– Почему ты решила, что я поеду к Акселю?

– Потому что Игорь похищен, и его обменяют только на вас.

За окном, заглушая всё, ревёт сирена, мы бросаемся к окну.

По улице прёт колонна зелёных бронетранспортёров, впереди – могучий танк. Стены корабля дрожат.

* * *

Граница с Идамаа, осень

Рыбацкий баркас пыхтел дизелем, на корме трепетал чёрно-синий флажок; пограничник опустил бинокль и выругался.

– Оборзели чухонцы, им что, своей ряпушки мало, какого хрена к нашему берегу лезут? Пять километров, не больше. А, товарищ сержант?