Чешуя ангела

– По Конраду. Это будто три разных человека в разные эпохи, и в тоже время один. Следы первого, девятилетнего Толика Горского, теряются в феврале сорок второго года. Про третьего расскажу позже, сейчас интереснее второй: он появляется, исчезает и вновь появляется. Упоминания отрывочные, но кое-что их объединяет: оторопь, растерянность всех, кто имел отношение к делу. Словно Конрад – не человек.

Аксель не возразил, не согласился. Спросил:

– Как, где и когда Анатолий Горский перестал быть человеком?

– Где и когда – ясно, в блокадном Ленинграде в феврале сорок второго. А вот как…

* * *

Город, зима

– Тук. Тук. Тук.

Кровь грохочет в висках, словно голова превратилась в ротный барабан, в такт – зелёные вспышки в глазах. Толик поднимает веки, перед ним на стене жёлтое пятно, в нём рывками дёргается чёрная тень, её конечности резко двигаются вверх-вниз, словно чудовище играет на бесшумном пианино. Надо повернуться, посмотреть, но Толику страшно.

На губы опускается невесомое, липкое, словно паутина, Толик едва не вскрикивает. Осторожно снимает, смотрит в неверном жёлтом свете: серое перо, кончик его обмазан чёрным. Толик поворачивает, наконец, голову. Морды чудовища не видно, освещены только кисти с кривыми гвоздями-пальцами, они выдёргивают что-то из серого комка и бросают.

– Замаялся уже, – вдруг говорит чудовище. – Хоть целиком в кастрюлю бросай, тьфу.

Голос у него тягучий, неверный, словно пьяный.

Чудовище кладёт комок на пол, берёт любимую бабушкину чашку с синей розой, зачерпывает из открытой банки, глотает. Выдыхает:

– Забористый спирт. Куда только крокодил делся, непонятно. Тилигенты чёртовы, всякой дрянью норовят выпивку для трудящих испортить. Всё испоганили жиды да большевики, давно бы город сдали, а немец порядок наведёт, быстро разберётся, кого, тасазать, к стенке, а кому паёк. Орднунг! Колбаса баварская.

Наклоняется к лежащему на полу Толику, в жёлтом свете возникает лицо: это не чудовище и не фашистский диверсант, это сосед Артём Иванович. Толик шепчет:

– Мама…

Сосед вздрагивает, бормочет:

– Жив, засранец. Ещё с ним возиться. Хоть перья дёргать не надо.

Артём Иванович жутко пьян, движения его неверны и от этого ещё страшнее. Дрожащей рукой сосед хватает Толика за волосы, подтаскивает ближе. Толик вскрикивает:

– Мама!

Артём Иванович затыкает мальчику рот грязной ладонью, бормочет:

– Тише, придурок, тише. Нет этой сучки, всё, отпрыгалась. Осколком ей полбашки снесло. Я в жилконтору как раз за справкой, знатно бахнуло, очухался – вижу: валяется под столом, валенки слетели, и кусок черепушки лежит. Утром придут за тобой, в детдом забирать, а тебя уже и нету, хи-хи-хи!

Толик извивается, кусает Артёма Ивановича за палец. Сосед ойкает, отпускает.

– Врёте! Мама сейчас придёт, будет вам тогда.

– Ах ты ж поганец! Кусается, крыса, сейчас я зубы-то тебе повыбью, тасазать.

Артём Иванович замахивается топором, но ухватить половчее не успевает: лезвие срывается, бьёт наискосок, срезает Топольку щёку.

Толик воет, ползёт по коридору, оставляя широкую кровяную полосу. Артём Иванович рубит и рубит, попадая то по спине Толика, то по ногам, то по паркету. Толик заползает в бабушкину комнату, уставший Артём Иванович выпускает скользкое от крови топорище, говорит:

– Вот живучий, засранец.

Берёт бабушкину чашку с синей розой, черпает из банки, пьёт. Кадык его дёргается. Выдыхает, поднимает топор, вытирает топорище краем выбившейся из штанов рубахи. Идёт по коридору, вдруг останавливается, сипит:

– Чёрт. Отравили всё-таки выпивку, очкарики, дрянь всякая мерещится.

Из бабушкиной комнаты выползает жуткая тварь, поочерёдно переставляя короткие лапы. Длинное чешуйчатое тело извивается, бьёт хвостом о косяк.

Артём Иванович роняет топор, пятится, опрокидывая табуретку, следом банку, пока не упирается спиной в дверь. Бормочет:

– Свят, свят, свят…

У чудовища свисает кожа с одной щеки, зубы жутко светятся белым. Оно идёт медленно, неумолимо, когти стучат по залитому кровью и спиртом паркету.

– Тук. Тук. Тук.

Тварь цепляет хвостом «светлячок», фонарик катится, гаснет.

Тьма.

Часть четвёртая Дракон

34. Пискарёвка

Ленинград, февраль 1942

Сто сорок седьмой стрелковый полк в мёрзлых окопах хлебал варево из сгнившей капусты, менял махорку на хлеб, глотал «наркомовские», считал патроны, замёрзшими пальцами заталкивал обоймы, щупал последнюю гранату на поясе.

Сто сорок седьмой стрелковый лежал под бомбёжкой, поминал Иисуса и его апостолов, иногда – Пророка (мир ему), совсем редко – Будду и никогда – членов Политбюро.

Сто сорок седьмой полз по чёрному снегу, щедро унавоживал горелым мясом поля, что вспашут весной миномёты, развешивал кишки новогодними гирляндами на ветвях мёртвых лесов.

Полк таял, истекал, истончался, пока не кончился весь. Остатки ушли на окраину Города, на переформирование.

Шестое. Не последнее.

* * *