Чешуя ангела

Проходи, заждалась уже, вот тапочки гостевые. А? Ты громче говори, я на это ухо не слышу, вы же знаете, у вас там всё в бумагах прописано. В смысле мокрые? Ах ты, Барсик, паразит, всё-таки надул в тапочки! Я-то думаю, чего он притих? Сейчас я тебе другие дам, почему не надо, надо в тапочках. Ничего, подумаешь, ноги слегка промочил, моча – она даже полезная, я вот по телевизору… А? Говорю, доктор Малышева сказала, что уринотерапия – серьёзная заявка… не помню уже, что за заявка, кому заявка, но так и сказала. На кухню, на кухню проходи, ваши всегда на кухню проходят и спрашивают: чего вам Светлана Андреевна, чем помочь? А? Новенький, что ли? Не признаю тебя. Да ты не смущайся, я, может, забыла, память-то дырявая, склероз, здоровья нету. Здоровье на Лужском рубеже осталось, окопы рыли всем городом, по четырнадцать часов кряду, пока светлое время, а спали в палатках, ночи-то холодные, вот и застудилась. Лежу, кашляю, горю вся, а старший говорит: за дезертирство, говорит, с трудового фронта, спросим, как будто с боевой позиции сбежала. Встала, конечно, пошла копать. Противотанковый ров, знаешь, что за штука? Чего киваешь? Ничего ты не знаешь, молодой. Глубина два метра, ширина пять метров, уклон шестьдесят градусов, берма… Ты хоть знаешь, что такое «берма»? Чего опять киваешь? Откуда вам знать, у вас одно на уме: штаны закатать да на самокате… А? Историк? Ишь ты, неимоверно растёт уровень образования советских, тьфу, российских граждан, уже в собесе на подхвате историки работают. Хотя вот племянница моя, дочка брата, в девяностые, даром что кандидат биологических наук, а полы в гостинице мыла. Племянница, говорю, своих-то у меня не было, вот как застудилась тогда на Лужском рубеже… Ладно, это у вас тоже записано. Доставай, лекарства вчера кончились, у меня же курс. А? Как не из собеса?! А кто ты? Жулик! Не подходи, жулик! Вот как врежу сейчас по кумполу! Ишь ты, обманом проник в помещение. Я не пихаюсь, ты не видел, как я пихаюсь, кишки будешь с полу подбирать. Не на ту напал, гопник, я блокадница, меня не запугаешь… А? Кто звонил, кому звонил? Да, Светлана Андреевна – это я. Какой ещё Игорь Дьяков? Ты и есть Игорь Дьяков? Позавчера? На какой номер? Ну да, пятьсот двадцать два пятнадцать два нуля, правильно, мой домашний. Да нет, со мной ты договаривался, точно, не с кем больше, не Барсик же трубку взял. Я одна живу, вот уже двадцать лет, как мой старик помер, на Смоленском лежит. А детей нет, я же говорю, на Лужском рубеже…

Ладно, не обижайся. Забыла, наверное, со мной часто. Давай, чаем тебя напою. Это что? Визитка. Очки надо, а куда я их… Ладно, верю и так. Раньше, помнится, пионеры, давно это было, ещё при этом, с пятном на лбу. При Горбачёве в последний раз, да, а теперь никаких пионеров, одни буржуины. Так вот, придут эти пионеры, принесут торт, сами же и слопают. Да мне не жалко, ладно. Откуда у вас, спрашивают, Светлана Андреевна, медали «За оборону Ленинграда» и «За боевые заслуги»? На каких, спрашивают, фронтах сражались? Сколько фашистов лично пристрелили? Как им сказать, что ни одного? Поначалу сильно переживала, очень хотелось, чтобы своими руками. Рапорта писала. А начальник не отпустил, сказал: кто, если не мы, Светик? Он меня Светиком звал, хороший человек, и без глупостей. Я-то, может, и не против глупостей, хотя вру, куда там, не до любви – выжить бы. Так вот, говорит, Светик, мы тут как хароны ленинградского разлива, перевозим на тот берег, чтобы по-человечески. Знаешь, кто такой Харон? Он как кондуктор у древних греков, по одному и в лодке. А мы эшелонами, по-стахановски, куда там древним грекам. Может, и к лучшему, что ни одного фрица не пристрелила, как думаешь? Я, конечно, не верю во всю эту религиозную чушь, дело не в аду, я, может, этот ад уже прошла, мне теперь любая геенна огненная за санаторий будет. Знаешь, сколько я этих трупов видела? Я ведь в городском санитарном управлении всю блокаду, на Пискарёвке. У нас мужики не выдерживали, спивались или в дурку, а мне шестнадцать лет – и ничего. Ну, то есть, конечно, чего. Сначала тяжко, а потом привыкла. Словно кино смотрю, будто всё на экране, а я в зале, сама по себе. Помогало. После войны догнало уже… Я ведь хохотушка была, плясунья, все мальчишки за мной увивались, да где они, наши мальчишки? Все там, все. Двадцать пятый год рождения. Из нашего класса ни один не вернулся, ни один из четырнадцати пацанов, такие дела.