Честь

В воздухе начало парить. Сизая туча, поднявшаяся над лесом, стала надвигаться на деревню. Над площадью, где стоял клуб, то стремительно падая вниз, то взмывая к небу, тревожно носились ласточки. С запада подул теплый, душный ветер. И вот на крыши домов, на дорогу упали первые крупные капли. Дети обрадованно захлопали в ладошки и закричали:

— Дождик, дождик, пуще!..

Вдруг невесть откуда налетел порывистый ветер, зашумел в ветках деревьев, просвистал в щелях заборов, захлопал калитками. Пошумев, поозоровав, ветер бесследно исчез. На улице стало совсем темно. Бурые взлохмаченные тучи, громоздясь друг на друга, обволокли все небо.

Няня, словно наседка, собрала вокруг себя ребятишек и повела их в избу.

Хадичэ уже загоняла корову в калитку, когда из переулка, изо всех сил гоня лошадь, выскочил Ильгизар,

— Сынок, зачем так гонишь? — закричала Хадичэ. — Ведь конь целый день работал!.. Домой чего рано явился?

Ильгизар соскочил с телеги и привязал коня к кольцу у ворот.

— Джинги меня послала, — объяснил он. — Завтра Гюльсум-апа начнет сеять. Надо семена с вечера привезти, чтобы завтра не задерживаться... Мама, а нам письмо есть, вот!..

Ильгизар вытащил из кармана синий конверт. Хадичэ просияла вся.

— Неужто, сынок? Ай, спасибо. Наверно, от брата...

— Не знаю, мама, не читал еще...

От радости Хадичэ забыла даже загнать корову в хлев.

— Ну, конечно, от Газиза... Благослови его бог. Давай прочитаем. Ой, сынок, живой, значит... А я-то чего не передумала. Слава богу, здоров! Радость-то какая...

Ильгизар повертел в руках конверт. Его смущал незнакомый почерк, которым написан был адрес. Он хмурил брови, глядя то на письмо, то на мать.

А Хадичэ, взволнованная, бегала из одной половины горницы в другую, не зная, за что и взяться. Неведомо зачем она вдруг принесла в избу пустой глиняный горшок. Потом в ее руках оказалось длинное вышитое полотенце. Сама не понимая, к чему оно ей понадобилось, Хадичэ повертела его в руках и растерянно села на стул.

— Голова у меня кругом пошла. Ах, сынок...

Увидев, что Ильгизар собирается надорвать конверт, она быстро остановила его:

— Постой, сынок, не спеши! Это тебе не из какого-нибудь Аланбаша. Письмо с поля боя, где сражаются насмерть... Ты поешь, проголодался, поди.

Хадичэ живо сбегала во двор, загнала корову в хлев и умылась.

— Кыш-ш, бестолковый! Куда ты, на ночь глядя! — согнала она ласково гусака, забравшегося на крыльцо. Она не могла бы сейчас рассердиться ни на кого.

— И-и, дитя мое, нашел-таки время, ото сна отрывался небось, когда писал... — говорила Хадичэ и, быстро двигаясь по комнате, затворила хлопавшее на ветру окно, выключила репродуктор, напевавший какую-то песенку. И только после этого она села у окна, заправила за уши платок, чтобы услышать дорогие сердцу слова.

— Посмотри, сынок, внимательнее, не килен ли это письмо? — спросила она.

— Нет, папе, — ответил глухо Ильгизар и надорвал конверт.

Хадичэ мельком взглянула на хмурое лицо Ильгизара, но все внимание ее было сосредоточено на конверте.

— «Уважаемый Тимергали-абзы, Хадичэ-апа и верная подруга Газиза...» — прочитал Ильгизар.

Хадичэ оторопело протянула обе руки к письму и отдернула их обратно.

— Погоди, дитятко... От кого же оно? Что это?.. — Она задыхалась. Но, видно решив покончить с сомнением, прошептала: — О, аллах... тебе вручаю... Читай, Ильгизар!

— «...Мы долго мучились, не зная, как начать это письмо. Руки не брали пера, не было слов... Опустела наша землянка. Еще утром нас было трое, а сейчас вот только двое. Потому и пусто у нас в землянке, потому и неуютно...

Дорогие наши! Вы близки нам, словно родные. И мы верим, что в дни тяжелых испытаний будете стойки, как стоек весь народ нашей отчизны. Наш друг Газиз, который был нам дороже жизни, с которым спали под одной шинелью, с которым делили каждый кусок, — наш комиссар Газиз, геройски сражаясь за великую Родину...»

Голос Ильгизара осекся, губы задрожали, и он, вскрикнув, упал головой на стол.

— Мама, брата убили!

Хадичэ побелела. Судорожно выпрямившись, она ощупывала бессильными трясущимися пальцами край стула. Старчески опущенные углы рта дрожали скорбно и жалко. С посиневших губ чуть слышно срывалось:

— Ой, сынок мой! Ой, дитятко мое! Ой, сердце мое!..

Хадичэ протяжно застонала. Она не могла плакать.

Казалось, душившее ее горе иссушало до дна слезы, и если она сейчас заплачет, то — кровью, а не слезами.

Ильгизар не в силах был поднять головы и плакал навзрыд, повторяя: «Абы, абы...» Его детское сердце, еще не испытавшее настоящего горя, теперь, когда оно безжалостно обрушилось на него, билось, будто птенчик, попавший в силки.

Они не слышали, как скрипнула дверь и в горницу вошли Тимери и Нэфисэ.

— Мама!..

Горький оклик невестки больно рванул материнское сердце и вернул к жизни Хадичэ. Она потянулась к Нэфисэ дрожащими руками, и на глазах ее показались первые слезы.

— Доченька, милая... Осиротели мы... — простонала она и заплакала, всхлипывая, как ребенок.

Нэфисэ хотела что-то сказать, но подступивший к горлу комок не дал ей выговорить и слова. Прижавшись друг к другу, они молча плакали.