Честь

— Если старухи не попьют хорошего чаю, у них головы разболятся и в глазах потемнеет, — говорила она и выписывала из Казани чай в пачках и кисленькие конфеты. Посоветовала отпускать молоко с фермы тем, у кого коровы остались яловыми. Каждый день приходила к старикам и рассказывала о событиях на фронте, читала газеты или попросту утешала ласковым словом.

— Бабушки мои! — говорила она. — Сидеть бы вам сейчас дома да отдыхать, но уж если вышли помогать, так давайте будем трудиться так, чтобы сыновья-фронтовики спасибо сказали. Постараемся, так ведь?!

Старушки жали целыми днями, ревниво следя друг за другом, стараясь обогнать сверстниц. Следом за ними выстраивались суслоны из аккуратных — соломка к соломке — по-девичьи затянутых в талии снопов. Рассказывая вещие сны, загадывая их на скорую гибель злодея Гитлера и возвращение сыновей, они незаметно сжали весь ячмень и уже почти одолели пшеницу.

Вместе с другими здесь трудилась и Хадичэ. В молодости она была славной жницей, поэтому и теперь выполняла определенную для старух норму без особого труда, еще задолго до возвращения стада.

Сегодня Хадичэ сжала свою полоску и поставила копны, а солнце, показалось ей, все еще высоко.

«Дай-ка щелкну их по носу!» — подумала она, поглядев на старых подруг, и опять взялась за серп.

Настоящая искренняя близость, связывавшая Хадичэ со снохой, внезапно оборвалась с того самого сенокоса и уже не могла возобновиться. Им обеим не хватало живительного тепла прежней дружбы.

Нэфисэ молча сносила ревнивые упреки старухи, боялась обидеть ее необдуманным словом. «Нет горя горше материнского!» — оправдывала Нэфисэ свекровь и пуще прежнего заботилась о ней. «Тебе трудно в гору с ведрами подниматься, ты старая», — говорила она и бегала по многу раз к речке, таскала воду, даже когда возвращалась с дальнего поля на одну только ночь. «Тебе тяжело, я сама сделаю», — твердила она и колола по ночам дрова, мыла полы, стирала белье.

Открытая душа невестки, ее приветливость и незлопамятность смягчали сердце Хадичэ. Ей было по душе и то, что невестка вырастила лучшую в районе пшеницу и добилась своим усердием уважения старших в деревне.

«Ай-хай, не напраслину ли возводят на нее?» — сомневалась иногда старуха.

Но когда все поднятое со дна души начинало утихать и в доме воцарялся мир, длинные языки вновь посыпали солью раны Хадичэ.

— Оказывается, Нэфисэ остыла к Зиннату, — говорили они. — Она так и заявила: «Попомню я ему старое зло, будет он еще по мне сохнуть! Вот только пшеничку получу, любого поставлю на колени!» А сейчас на нее Хайдар метит, целый день вокруг вертится.

Этого было достаточно, чтобы снова ввергнуть Хадичэ в отчаяние.

Сын Газиз после смерти своей стал ей еще ближе, еще дороже. У нее было такое ощущение, будто он постоянно находится подле нее, ищет от кого-то защиты под ее материнским крылом. Когда говорили о подвиге Газиза на фронте или вспоминали добрым словом его дела в колхозе, Хадичэ принимала это и на свой счет, радовалась и за Газиза и за себя. Чем больше отдалялся день гибели сына, тем выше становился Газиз в ее глазах. Теперь уже он ей представлялся большим командиром, ведущим за собой бесчисленное войско. По ее мнению, следовало бы написать портреты всех командиров, погибших на фронте, вывесить их в больших городах, рассказывать о них школьникам, — чьими они были детьми, как самоотверженно сражались за родину. Любой жест, любое слово, которое, как казалось Хадичэ, набрасывает тень на память героев, она воспринимала как тяжкое оскорбление, как поругание святыни. Хадичэ страдала не только за честь своего сына. Кровными врагами становились ей все женщины, которые забыли о верности мужьям, проливающим на фронте кровь.

Вдобавок ко всему, Бикбулат наговорил ей вчера немало горьких слов. Дескать, Нэфисэ губит лучшие свои годы в работе на свекровь; работает как лошадь, а все равно ее не ценят. Дескать, и в замужестве не видела никакой радости... Поняла тут Хадичэ, что гложет свата думка о хлебе, который получит за работу его дочь. Как будто растила она пшеницу для семьи Хадичэ!

«Конечно, сговорились, — решила Хадичэ. — Что у старика на языке, то у дочери на уме. Ведут подкоп исподтишка».

Вещим показался и сон, который видела она вчера. Будто идет на свою полоску, а у околицы стоит Газиз. «Сынок, — говорит она ему, — мы стосковались по тебе. Почему домой не придешь?» А Газиз только головой качает. Посмотрит в сторону деревни и отвернется, посмотрит и отвернется...

Целый день Хадичэ кусок в горло не шел. Что мог означать этот сон? И решила она, что сводится все к одному: на жену сынок обижается, не находит душа его покою. Потому, наверно, и во сне явился — захотел сказать: «Мама, неужели не видишь?»

— Господи, а что я могу сделать?.. — бормотала Хадичэ.

Старуха не знала, к кому же ей пойти со своими думами. Пробовала со стариком поделиться. Остановила его прямо на дороге у своей полоски: