Честь

Нэфисэ соскучилась по дому и по свекрови. Она зажгла лампу и с особым удовольствием начала приводить в порядок горницу; одернула край голубой накидки на швейной машине, стерла пыль с репродуктора, прибрала на комоде. Потом она бережно сняла портрет Газиза, висевший в простенке между окнами. Лицо его показалось ей грустным. «Ушла и забыла, — словно говорил он ей, — а я все один да один». Если бы Газиз был жив, он с первого взгляда понял бы ее состояние. «Что случилось? Чем встревожена?» — спросил бы он ее и утешил и помог бы.

Нэфисэ тряхнула головой, словно желая отделаться от тяжелых мыслей.

Ведь она пришла, чтобы встретиться с отцом, посоветоваться насчет пшеницы. И мать почему-то звала ее. «Целую неделю не появлялась, пусть заглянет домой вечером», — передавала она через соседок. Куда они девались все?

«Забегу-ка завтра», — решила Нэфисэ и собралась было уходить, как в дверях показалась Хадичэ. Суровое лицо старухи было безжизненно, в глазах застыла ледяная холодность.

— Что с тобой, мама? — забеспокоилась Нэфисэ. — Ты побледнела вся... Не захворала ли?

Хадичэ молча прошла в горницу и даже не взглянула на невестку. Хотелось сразу бросить в лицо Нэфисэ весь гнев, все обиды, запекшиеся черной кровью в ее материнском сердце, но, увидев ясное лицо невестки, искреннюю тревогу в ее глазах, сдержалась и ответила туманно:

— Бывает, что и захвораешь.

Затем она недовольно переставила лампу со стола на припечек и скорбно вздохнула.

— Я зашла тебя повидать, мама! — заговорила Нэфисэ, силясь понять причину холодности старухи. — Да и сама ты звала меня. Еще мне нужно насчет обмолота поговорить... Знаешь, мама, кто-то путает нас... Говорят, мало получается пшеницы. Может, и сама слыхала...

— Слыхала, как же не слыхать! Все слыхала, все…

Хадичэ вздохнула еще тяжелее.

«Что же ты еще слыхала?» — чуть не спросила Нэфисэ, но, сообразив, что в словах свекрови есть какой-то нехороший намек, сдержалась.

Нэфисэ знала, что в деревне есть люди, которые завидуют ей, завидуют ее успехам на поле и старательно плетут вокруг нее сплетни. Поговорит ли она с каким-нибудь мужчиной, бросит ли шутливое слово, споет ли песенку — все это, вывернутое наизнанку, раздутое до размеров доброго стога, немедленно доходило до свекрови, превращаясь в мерзкую сплетню.

Самое ужасное, что эта мелкая душонка злобствует, клевещет, не дает ни минуты покоя в момент, когда все помыслы, все думы честных советских людей прикованы к фронту, к Сталинграду, где, может быть, решается судьба родины. И Нэфисэ знала, кто эта сплетница. И больше всего ее оскорбляло то, что, кажется, Хадичэ верила этой бездельнице Апипэ.

Нэфисэ стояла прислонившись к печке, то заплетая, то расплетая концы тяжелых кос и глядя на свекровь большими, широко раскрытыми глазами. Нет, Нэфисэ не чувствовала за собой никакой вины. Ее совесть чиста. Она ничем не запятнала памяти Газиза и не уронила своей чести.

Сидевшая у стола Хадичэ не спускала глаз с невестки. Загорелое лицо, оголенные до локтя полные руки, красиво повязанный платок на голове и косы, длинные, густые косы Нэфисэ, — все вызывало в ней тяжелую злую ревность. То, что невестка не постарела, не потеряла девичьей прелести после смерти Газиза, наполняло негодованием сердце свекрови. Красивая, здоровая, она легко найдет себе достойного мужа и, возможно, будет жить с ним, даже не вспоминая Газиза. Хадичэ вновь вспомнила сон, где Газиз грустно стоял у околицы, и вся затряслась от обиды. Надо сказать... Но нельзя ронять своего достоинства. И Хадичэ повела речь о том, что, по ее мнению, могло более всего тронуть невестку:

— Твоя мама, Гюльбикэ-ахират, да будет ей земля пухом, праведницей была. Как сейчас помню, позвала она меня перед смертью и сказала: «Было у меня, Хадичэ, одно желание в жизни — выдать дочь в хорошую семью. Слава богу, оно исполнилось! Нэфисэ выбрала достойного человека, и я могу теперь спокойно умереть. Отец у нее упрямый, тяжелый человек. Умоляю — возьми ты мое дитя под свое крыло. А от меня вам благословение! Пусть господь ниспошлет вам счастья и на этом и на том свете!»

Голос у старухи смягчился, она тихо кашлянула и принялась худыми пальцами разглаживать складки на скатерти.

Воспоминание о последних минутах матери остро кольнуло сердце Нэфисэ. Но зачем понадобилось свекрови тревожить память матери? Почему она, всегда такая решительная, мнется, теряется сейчас перед своей невесткой?

— ...Моя ахират, надеюсь, не будет на меня в обиде, — продолжала тихо Хадичэ. — Я ее завет выполняла свято. Жила ты у нас, как родная дочь. Много приходилось мне слышать разных пересудов, да я молчала. Постой, думала я, ведь Газиз сам выбрал ее. Погоди, она тебе поручена, не изменяй своему слову. Терпи, говорила я себе, и терпела... — Тут голос Хадичэ задрожал и оборвался. — Больше не могу! — срывающимся шепотом проговорила она. — Нет больше у меня терпенья! Еда в горле застревает, извелась совсем. Выйду к людям, а они прямо в глаза попрекают: «Невестка твоя гуляет! Блудница — твоя невестка...» Господи, как перенести этот позор?..