Честь: Духовная судьба и жизненная участь Ивана Дмитриевича Якушкина

Бог знает почему (если употребить тут эту безличностную формулу), именно нравственную «сторону дела» в декабризме многие авторитетные исследователи едва ли уже не традиционно, во всяком случае привычно считают стороной внешней и несущественной для декабризма, понимания его сущности. «Нравственные цели» общества считаются лишь своего рода «прикрытием», «крышей» для осуществления его «сокровенных целей». При этом иногда ссылаются на подходящие к случаю суждения отдельных декабристских деятелей. Но в то же время совершенно иные суждения иных деятелей «снимаются» как тактически вынужденные, маскировочные и отвлекающие. Я не стану в этом случае приводить цитаты из научных и популярных трудов — сюжет известный и типический, дело не в лицах. Дело, очевидно, в той системе утилитаристских представлений о нравственности, согласно которой нравственность вообще оказывается делом чуть ли не третьестепенным, чуть ли не прикладным и служебным. Именно эти представления, накладываясь на явление реального декабризма, приводят к тому, что тот же, скажем, Пестель оказывается чуть ли не «лучшим из лучших» в декабризме и «самым близким и понятным», а тот же, скажем, Якушкин — каким-то моралистом, проповедником долготерпения и чуть не смирения, не готовым «идти до конца» и вообще не очень-то «надежным» революционером, а может быть, и вовсе не революционером…

Надо ли распространяться о том, что подобная трактовка соотношения нравственного с политическим в декабризме, низведение «дум высокого стремленья» до уровня не то маскарадного костюма, не то «крыши», прикрывающих подлинное лицо декабристов и суть их замыслов, досадно неоригинально и рискованно напоминает логику версии, положенной в основу официального обвинения по «делу» декабристов. Но вот о том, что в самой оценке роли и общественной значимости того или иного «крыла», той или иной тенденции в декабризме принципиально недопустимо следовать «Росписи государственным преступникам Приговором Верховного уголовного суда осужденным к разным казням и наказаниям», — об этом сказать надо определенно. Пусть даже в основу этой «Росписи» был и положен принцип, выдвинутый «самим Сперанским», как известно.

Кара, «несчастье», как говорили в ту пору сами декабристы о санкции, примененной к ним, с точки зрения ее соответствия тогдашним нормам законодательства — вопрос все-таки достаточно частный. В популярной литературе у нас преобладали по этому поводу выражения вроде: «зверская расправа», «акт произвола» и т. п. Многие из декабристов писали впоследствии, что их судили за одни намерения, а не дела, что, конечно, не вполне соответствует действительности. Лунин в своем «Разборе донесения тайной Следственной комиссии» говорит об истязаниях, которым подвергли декабристов, что «история всех времен и народов не представляет сему примера». Это большое преувеличение. Вообще, как отмечал еще М. Довнар-Запольский, «сравнительно с практикою XVII в. и требованиями тогдашнего закона, основанного на Петровском регламенте, приговор в редакции императорской резолюции вовсе нельзя признать суровым. Напрасно так подчеркивали декабристы его суровость в своих позднейших записках». Во всяком случае, не надо, мне кажется, мерой «наказания» определять и в этом случае, в частности, значительность и уровень, общественную важность совершенного.