Честь: Духовная судьба и жизненная участь Ивана Дмитриевича Якушкина

Николай, решаясь вступать на трон, уже знал о заговоре, знал, что дело гладко тут обойтись не сможет, и готов был к тому, что все может обернуться для него очень круто. Внутренне он уже был, если опять-таки можно так выразиться, карателен с самого начала — и допросные листы, и веревка для петли были у него в кармане. Все так, но вот сколько-нибудь особо широкая карательная акция — такая, которая могла бы принять лавинный характер массового политического террора, — была ему, конечно, совершенно ни к чему, ибо оказалась бы с неизбежностью антидворянской и потому потрясла бы социально-политические устои его режима. Да и то еще надо учесть, что время для подобного рода массового террора, который, по сути дела, всегда ведь является той или иной формой гражданской войны, еще не приспело. Тем более это относится к массовому террору как обычному средству решения необычных социально-политических коллизий. Тут, надо сказать, сейчас у нас возникли, на нашу беду, иные точки отсчета и, конечно, иной ретроспективный подход к любым прецедентам в истории. Наш век познакомил нас с таким явлением, как индустрия массового уничтожения людей, массовых карательных акций, политического геноцида в огромном геополитическом диапазоне — от гитлеровской Германии с ее лагерями смерти, печами и душегубками, до полпотовской Кампучии с ее «деревнями смерти» и «мотыжным» террором. Как-то несуразно, согласимся, с этаких «высот» карательности ужасаться «свирепостью» расправы царя над декабристами, несуразно и натянуто, а пожалуй, и не очень-то серьезно. Да и сама суть «дела» тут совсем в ином. Всякий массовый террор по необходимости безличностен, он, в частности, тем и ценен для карателей, что обезличивает жертвы, вообще «снимает» всякий вопрос о конкретной личности «караемых», он как раз и направлен на то, чтобы вообще уничтожить всякую личность, личностное начало в человеке — личное мужество, чувство личного достоинства, вообще понятие о каких бы то ни было личностных ценностях. В старые времена Николай I собственной персоной устанавливал личную степень ответственности перед ним значительной части подследственных. Он не только по особенностям своей натуры вникал чуть не во все детали «судопроизводства», даже самого ритуала казни, в мелочи условий содержания декабристов в предварительном заключении, в тюрьмах, на каторге и на поселении — этого требовали сами интересы «дела». Карательная система Николая была строго индивидуальной, и в том заключалась ее суть. Надо было изъять из общества данных людей, а не любых иных. Надо было обезглавить общество, не создавая, по возможности, великомучеников. Важен был до известной степени поэтому сам ритуал, а не просто «хлопнуть — и все дела». Надо было «расчленить», расслоить, разъять оппозицию, а не стричь всех без разбору под одну гребенку.

Казнили на Руси по политическим мотивам, известное дело, и раньше. Казнили не только за дело, но и за умысел — тоже, то есть по подозрению, по сомнению, потому что просто что-то такое показалось. Тут Николай новатором не был. А вот коллективная карательная робинзонада, учиненная Николаем по отношению к большинству декабристов, — начинание весьма интересное. Александр ввел военные поселения, Николай — политические. Он не просто лишал декабристов — тех, которых не повесил «по старинке», — «дворянского достоинства» в формальном смысле, но словно бы пытался путем перемещения их в социально чуждый им слой общества лишить их собственного достоинства, принудительно обесчестить их лично. Этот «эксперимент» над людьми имел важные последствия. Николай, сам, естественно, о том ни в малой мере не подозревая, детонировал в декабризме те его тенденции, которые оказались наиболее перспективными для условий репрессивных состояний, коллизий и режимов вообще. Тут, как теперь мы говорим, «сработала обратная связь».

Те из декабристов, которые в условиях каторги и ссылки пытались бежать, а вернее, лишь замышляли побег, старались вновь и в новых условиях устраивать заговоры (заговор Сухинова был, по сути дела, лишь актом отчаяния), метали громы и молнии обличительной публицистики, пробивавшие навылет все сибирские пространства и долетавшие до Петербурга и даже Европы, действовали в традиционных формах, что конечно же не умаляет их личного героизма — героизма последнего исступления или холодного отчаяния. Но похоже, что в своих действиях и мыслях они так и не вышли за рамки дилеммы — стрелять в царя или служить царю, хотя сами и не знали ее.