Честь и бесчестье нации

Что ж, картина первых дней войны в столице Радзинскому ясна и понятна, как бородавка на собственном носу. А что ему видится на фронте? Вещает с уверенностью очевидца: "Войска Красной Армии оказались беспомощны. Армия стремительно отступала, катилась к Москве…" Если уж так и катилась, то почему же вслед за ней на своих мощнейших моторах за какие-нибудь два-три месяца не докатился до Москвы непобедимый вермахт? Ведь у него было такое колоссальное техническое превосходство над Наполеоном, который уже 15 сентября ночевал в Кремле. Нашему мастеру по тайнам и загадкам мировой истории ни за что в жизни не разгадать эту загадку истории своей родины. А немцы, как и мы, разгадку знают. Знал, в частности, и Типпельскирх, знакомый Радзинскому немецкий генерал. Вот она в его изложении: "Русские отходили на восток очень медленно и часто только после ожесточенных контратак против прорвавшихся вперед немецких частей… Это был противник со стальной волей. Русские держались с неожиданной (для Радзинских. — В. Б.) твердостью и упорством, даже когда их обходили и окружали… Противник показал совершенно невероятную способность к сопротивлению. Он понес тяжелые потери не только летом 1941 года, но и во время зимнего наступления. Но все это не могло сломить стойкости Красной Армии". Вот она, свистун, разгадочка русского чуда образца 1941 года.

Кто куда удрал

А что в это время делал Сталин, как вел себя? Разумеется, сообщает нам историк, он ничем не отличался ото всей столицы, охваченной ужасом, и от армии, опрометью бежавшей от немцев: "В первые дни войны, согласно стойкой легенде, Сталин, потрясенный гитлеровским нападением, совершенно растерялся, впал в прострацию, а затем попросту уехал из Кремля на Ближнюю дачу, где продолжал пребывать в совершенном бездействии". Да, эта "легенда" хрущевского изготовления очень стойко — аж до самой его смерти — держалась в портативной черепной коробке главпуровского историка Волкогонова; она, поди, до сих пор гнездится и в мозговых извилинах драматурга Михаила Шатрова, по данным справочника "Евреи в русской культуре", удравшего в Америку. По телевидению говорливый Эдвард с наслаждением повторил: "Есть общеизвестная версия, что нападение немцев повергло Сталина в шок, он был совершенно растерян, предался панике и в первые дни бежал из Кремля…" Даже не уехал, а бежал! И куда — на Ближнюю дачу, т. е. в Кунцево, которое, как известно, — запиши, мыслитель! — находится к западу от Москвы. Иначе говоря, человек был в такой панике, что бежал очертя голову навстречу наступавшим немцам. Подумать только! Бездарные и самонадеянные правители Польши и то бежали из Варшавы лишь 13 сентября 1939 года, на исходе второй недели войны, когда немцы уже подошли к столице, и французские правители в июне 1940 года бежали из Парижа лишь через две с половиной недели после фашистского вторжения, когда вражеские танковые дивизии были уже в пятидесяти километрах от Елисейских полей, а тут — в первые же дни!.. Когда агрессор находился еще за тысячу верст от Москвы.

Для обоснования своей легенды-побрехушки Радзинский обращается к уже известному нам документу: "Да, Сталин бежал из Кремля. Я проверял по журналу посетителей. Все так: целых три дня Сталин отсутствовал в своем кабинете". Со знакомой нам настойчивостью долголетнего обитателя дурдома автор продолжает внушать читателям и телезрителям, что коли нет записей в журнале, то, значит, и не было Сталина ни в кабинете, ни в Кремле, ни в Москве. Однако заглянем и мы опять в этот журнал. Вот они, эти "первые дни". И что же мы видим? В самый первый день войны с 5.45 утра до 16.45 Сталин принял 29 человек. Во второй день — с 3.20 утра до 1.45 ночи уже третьего дня, 24 июня, — 21 человека. В третий день с 16.20 до 21.30–20 человек. И в таком же ритме дальше. 27 июня, в шестой день войны, он принял 30 человек. Пожалуй, это больше, чем зрителей на иных спектаклях драматурга Радзинского… Что же получается? Исследователь с ученым видом для обоснования своей "легенды" дает ссылку на архивный документальный источник, но при этом делает заявление прямо противоположное по смыслу тому, что в этом документе содержится, т. е. там есть обильные записи самого выразительного характера, а он, глядя вам с экрана в глаза, говорит: никаких записей! ни одной записи! клянусь честью моей мамы!.. Как видим, перед нами не простой, а выдающийся по своему бесстыдству шельмец и шулер, во все лопатки удирающий от правды, которая ему не нравится.