Честь и Долг

Сначала решались процедурные вопросы, затем министр-председатель дал слово Александру Ивановичу Верховскому. Высокого роста молодой генерал в гимнастерке с двумя крестиками на груди прошел к белой с золотым орнаментом трибуне. Он заметно волновался. Его продолговатая голова с короткой стрижкой высоко поднялась над краем трибуны. Начал он свою речь с заявления о том, что хочет ознакомить членов Временного совета Российской республики с положением дел в армии без прикрас, как оно есть.

— Хотя Германия и рассчитывает, что сердце забьется у трусов и они подпишут позорный мир, который Германия хочет заставить нас принять, русская армия существует и является реальной силой, — утверждал министр. — И все же причина низкой боеспособности кроется в самой армии. Только за десять дней с 1 октября на фронте и в тылу имели место 26 самочинных выступлений всякого рода, 16 погромов, 8 пьяных погромов, 16 раз применялась вооруженная сила для подавления анархических вспышек…

Верховский говорил, что трагическим последствием корниловщины был подрыв веры солдат в командование, в том числе и высшее. Мезенцев приметил, что генерала при этом слушали слева и в центре благожелательно, а справа настороженно.

Далее министр заговорил о введении института «штрафных полков», о разработке новых положений, касающихся комитетов и комиссаров. Он воззвал к помощи Совета республики в осуществлении мер борьбы с анархией в армии, потребовал, чтобы по отношению к «анархической преступной толпе применялось оружие, не задумываясь и не стесняясь»… Теперь справа раздались жидкие хлопки, а слева прошел неодобрительный гул.

— Есть решающая вещь, — заканчивал свой доклад Верховский. — Это пробовал сделать генерал Корнилов, единолично, своей властью, и эта вещь сорвалась и должна была сорваться. Но оставить ту анархию, перед который мы стоим сейчас, так, как она есть, это — преступление перед государством, перед целой страной!

Редкие рукоплескания раздались справа и в центре, покуда генерал возвращался за стол президиума. Затем к трибуне вышел адмирал Вердеревский. Затянутый в черный морской мундир, на белом фоне трибуны он казался вороном на снегу, накаркивающим несчастье.

— Я утверждаю, — вещал ворон, — что на флоте воссоздание дисциплины так же необходимо, как и в армии.

Морской министр пообещал, что и он внесет на рассмотрение предпарламента законодательные предложения по улучшению деятельности дисциплинарных судов на флоте…

Все это Мезенцев знал, ничего интересного для себя в речах Верховского и Вердеревского не услышал, по чувство дисциплины, о которой так много жужжали с трибуны, мешало ему последовать примеру многих депутатов, тихонько пробиравшихся к выходу.

Первым слово в прениях взял генерал Алексеев. «Бедный старик! — подумал полковник. — Он в последние месяцы полжизни проводит на колесах. Ведь совсем недавно был в Петрограде, а теперь снова живет в своем вагоне на Царскосельском вокзале…»

Михаил Васильевич, чей нос картошкой и седые брови еле были видны из-за барьера трибуны, коротко одобрил инициативы военного министра, но посчитал их недостаточными.

Вслед за ним выступал меньшевик-интернационалист Мартов. Он заявил, что видит главное зло в остатках корниловщины, которая еще не выкорчевана из армии. Правительство, по его словам, вообще слишком медленно выполняет свои обещания способствовать заключению демократического мира…

На Мартова зашикали справа, и мало кто слева аплодировал ему. Председатель Авксентьев, прервав и то и другое, торжественно объявил, что слово предоставляется Александру Федоровичу Керенскому.

Мезенцев по долгу службы слушал речи Керенского почти каждый день. Его уже начинало тошнить от трескотни, напыщенности и демагогии министра-председателя. Он очень хорошо понимал тех людей, кто ненавидел этого наполеончика, пользующегося любым предлогом, чтобы поучать, высказывать «кредо» и обвинять всех других, особенно большевиков — в смертных грехах. И полковник выскользнул из зала. Ему вспомнились донесения осведомителей военного ведомства, что в рабочей среде с легкой руки большевика Сталина предпарламент называют не иначе, как «предбанник». «Кто кому готовит баню? И насколько жарка она будет?!» — подумалось Мезенцеву. А что горячие денечки надвигаются, было понятно не желающему вмешиваться в политику артиллеристу.

Вечерняя темнота быстро опустилась на город с мрачного неба. Сильный ветер не в состоянии был разогнать тяжелые тучи. Салтыковский подъезд сегодня закрыт, министры прибывали на заседание правительства к «подъезду императрицы» Зимнего дворца. По лестнице каррарского мрамора поднимаются они на второй этаж. «Темным» коридором идут к Малахитовой гостиной. Коридор действительно темен, на его стенах темные портреты русских и иностранных кавалеров ордена Андрея Первозванного. Словно призраки, проскальзывают по нему министры и чиновники…

Управляющий делами правительства Гальперн со своими стенографами устроился подле одного из каминов. Мезенцев со своим блокнотом садится рядом с ними. Все ждут Керенского.