Ллойд Джордж сбросил на руки мажордома плащ, цилиндр и мокрый зонт, демократично улыбнулся из-под усов и напомнил, что он через полчаса ожидает лорда Мильнера и старого друга, сэра Уинстона Черчилля. Дворецкий склонился в четко отработанном поклоне. А премьер-министр с сожалением отметил про себя, что пока еще нельзя взять и в этот дом, как когда-то в соседний номер одиннадцать, - прислугу чисто валлийского происхождения. Ведь тогда было бы исключительно удобно отдавать слугам команды на валлийском языке, которого англичане не понимают, да и вообще землякам можно оказывать больше доверия, к тому же они и служат не за страх, а за совесть...
Любая опора очень нужна именно сейчас Дэвиду Ллойд Джорджу. Во-первых, он очень боялся завистников и их стремления свергнуть как можно скорее его правительство. Это была главная забота - укрепиться, окрепнуть и прочно обосноваться на долгие годы в этом особняке. Для этого он и позвал сегодня двух динамичных деятелей - министра своего кабинета лорда Альфреда Мильнера и человека, который жаждал войти в правительство, но чья дурная слава на этот раз подвела его и блокировала все усилия друзей сделать его хотя бы второстепенным министром - сэра Уинстона. Уинни сильно подмочил свою репутацию несчастным концом Дарданелльской операции, когда он хотел выхватить из-под носа у русских проливы и осрамился вконец. Правда, специальной парламентской комиссии удалось по подсказке влиятельных друзей Черчилля и прежде всего его друга и заступника барона Натаниела Ротшильда козлом отпущения сделать бывшего премьера Асквита, в котором на третий год войны обнаружили вдруг поразительное отсутствие качеств, необходимых главе кабинета военного времени. И все же из Адмиралтейства Черчиллю пришлось уйти.
С сочувствием и одновременно с оттенком злорадства - Уинни по своему темпераменту и уму не уступал нынешнему хозяину Даунинг-стрит, 10, но, очевидно, был более самоуверен и не так реально оценивал политическую ситуацию, - "окаянный валлиец", как называли его враги в Лондоне, подумал, что сейчас, в это трудное время, Черчиллю приходится находить утешение в семейной жизни и... живописи.
Как-то Уинни сказал Дэвиду от души: "Живопись - это великое утешение. Она помогает мне переживать ужасное время после ухода из Адмиралтейства".
"А как ловко он использует свои забавы с мольбертом... Весь Лондон мечтает увидеть сэра Уинстона в его усадьбе, одетого в длинную, до колен, кремовую блузу и рисующего неплохие пейзажи... А сколько портретов его секретаря Эдди Марша, на котором Черчилль практиковался, как на модели - уж лучше бы взял натурщицу, как-никак веселее, - думал любвеобильный Ллойд Джордж, - гуляет по столице. Некоторые чудаки-коллекционеры уже платят за них бешеные деньги. Ха-ха, потомок герцога Мальборо зарабатывает на жизнь живописью!.. Но Уинни хитер, как лис! Подумать только: в гости к людям влиятельным он приезжает с мольбертом, ссылаясь на свою неутоленную страсть. Но, утверждая, что он не может одновременно и говорить, и рисовать, вытаскивает из ящика вместе с палитрой толстенную рукопись, аккуратно перепечатанную на машинке, в которой содержатся его оправдания по поводу Дарданелльской операции... Так ловко использовать испачканный красками мольберт для большой политики может только Уинни! Предлагать людям вместо беседы с ним читать эту абракадабру!..
Может, он и сегодня придет со своим мольбертом? Вот будет потеха! Я заставлю его рисовать портрет Мильнера!"
Все эти мысли мгновенно промелькнули в ясном мозгу премьера, обрамляя довольно простые задачи, которые Ллойд Джордж преследовал, приглашая оставшегося не у дел политика. Премьер просил прийти сэра Уинстона затем, чтобы в его лице получить ходатая и заступника у всемогущих Ротшильдов, а во-вторых, чтобы дать ему понять: как только появится малейшая возможность премьер включит его в состав своего кабинета.
Лорда Мильнера Ллойд Джордж позвал также в надежде опереться на него. Ведь сэр Альфред олицетворял собой самые "имперские" круги правящего класса Великобритании и был известен как один из лидеров крайне правых.
Другой заботой хозяина особняка было то, что германцы еще 12 декабря обратились к правительствам нейтральных держав с нотой, в которой выражали готовность "немедленно приступить к мирным переговорам". Берлин в своем документе подчеркивал победы и мощь центральных держав, а об основе возможных мирных переговоров говорил в самых туманных выражениях.