Честь воеводы. Алексей Басманов

   — Брат мой, Алёша, Бог простит тебя за твои прегрешения, ибо он видит, что твоя рука была во власти исчадия ада и тьмы. Моя же любезность к тебе не угасла, но пребывала во сне. Я верю, что ты пришёл к покаянию искренне. Встань и сядь рядом. Нам с тобой есть что вспомнить в эту последнюю ночь на исходе бытия.

Алексей поднялся, сел рядом на скамью, обнял Филиппа за плечо. И они замерли, согревая теплом друг друга. Потом Алексей неторопливо рассказал Филиппу всё о своей жизни из того, что было неведомо ему. И митрополит не преминул поведать ему о своих горестях-страданиях и о том, что удалось ему сделать в Соловецкой обители за минувшие годы во благо жизни. Так они без сна и без стенаний о своей горькой доле скоротали долгую зимнюю ночь и вернулись к действительности, когда Алексей сказал:

   — Скоро здесь будет Малюта Скуратов. И он потребует от тебя, митрополита всея Руси, благословения на казнь Новгорода.

   — Что толкнуло царя на столь злодейский шаг? — спросил Филипп.

   — Клевета новгородского татя Петьки Волынца.

   — Знаю я этого поганца. Потому не будет царю моего благословения, даже если он сам придёт в эту хлевину, — твёрдо ответил Филипп.

   — Господи, как я рад, что ты по-прежнему кремень духа! — воскликнул Басманов и запел:

И-эх, Соловья-разбойника я зову на бой,
Давай-ка, злыдень-батюшка, поратуюсь с тобой!

В это время за дверями каморы послышались шаги, голоса, некая возня. Загремел засов. И вот кто-то уже пытается открыть дверь. Но она не поддалась. И раздался голос Степана Кобылина:

   — Боярин Басманов, освободи дверь, не то ломать будем.

Басманов не ответил Кобылину.

   — Слушай, Данилыч, не чини безрассудства, — донёсся голос Малюты Скуратова. — Я батюшке-царю не скажу ни слова о твоей вольности, и мы мирно пойдём в Новгород.

   — В Твери ли государь? — спросил Басманов.

   — Ноне и будет, — произнёс Скуратов.

   — Так ты иди навстречу ему и скажи, что боярин Алёшка Басманов требует воли митрополиту. А ежели не будет того, тому, кто войдёт в камору первым, я отрублю голову. Надеюсь, что это будешь ты.

   — Полно, Алёша, нам ли с тобой тягаться с царём-батюшкой? Да он сожжёт эту храмину вместе с вами — и делу конец. Ты лучше скажи митрополиту, чтобы он оказал царю милость и написал благословение. Вот я и бумагу с чернилами принёс. Открывай же, Данилыч!

   — Не дождёшься!

   — Данилыч, не вынуждай меня на неугодные меры!

   — Не вынуждаю. Одного требую: иди к царю!

Малюта Скуратов знал, что как только он явится к царю с пустыми руками да ещё с просьбой, противной его духу, идти на поклон к митрополиту, так царь вспыхнет, словно порох. И тогда только гадать можно, как он накажет его. Того Малюта не мыслил допустить, потому как совсем недавно был опален гневом царя за то, что пытался выгородить своего сына Максима, поступившего наперекор царю. Заведомо знал Малюта, что нельзя ему показываться на глаза Иоанну Васильевичу без благословения митрополита. И понял он, что у него есть одно лишь средство выйти сухим из воды: любой ценой добыть грамоту. Придя к такому выводу, Малюта сделал последнюю попытку:

   — Вот что, Данилыч, к царю мне пути нет без грамоты. Потому предупреждаю: хочешь остаться жив, открывай камору и уходи на все четыре стороны. Я тебя не видел и не ведаю, где ты. Ты же матёрый волк! Зачем тебе погибать под плетью? Ты же волк! И нечего нам друг другу глотки рвать!

   — Ты, Лукьяныч, знаешь моё слово: сказано и отрублено.

   — Тогда пеняй на себя!

В это время Филипп тронул Алексея за руку, тихо сказал:

   — Вот что, Алёша. Милости от царя ни мне, ни тебе не будет, потому Христом Богом прошу тебя: уходи. И ищи путь к Соловецкой обители. Там моим именем примут тебя. И ты помолишься с братией за меня. Там вольно поживёшь.

   — Нет, Федяша, никуда я не пойду. Теперь меня от тебя можно разве что отрубить.

   — Да хранит Господь наше мужество, — выдохнул Филипп и замер.

В это время раздался грохот. В дверь застучали в два топора. Сильные руки опричников рубили дубовые доски яростно, без остановки, только доносилось кряхтение рубщиков. И дверь начала разрушаться, щепы полетели от неё крупные, появилась дыра. Уже была прорублена одна доска. Потом возникла короткая тишина. Она насторожила Басманова. Он схватил в одну руку кулебу, другой обнажил саблю и встал сбоку от двери. Той порой опричники подтащили к ней толстое короткое бревно, подняли его вшестером и протаранили. Раздался треск, дверь разлетелась на куски, опричники вместе с бревном ввалились в камору. И тут на них, словно смерч, налетел Басманов. Он с маху разнёс одному опричнику голову кулебой, другого пронзил саблей. Вновь взмахнул кулебой и уложил третьего. Всё это в мгновения. Вот уже и четвёртый упал под ударом сабли. А Филипп про себя повторял: «Упокой их, Господи!» — и дивился ловкости, силе и отваге, с какой Басманов убивал опричников. Два оставшихся в живых опричника ринулись к двери, Басманов и их достал — они упали на пороге.