Честная игра

Филиппа была стройной до худобы и выглядела выше, чем была на самом деле, вероятно, благодаря своей длинной шее и маленькой коротко остриженной золотистой головке. Даже на таком далеком расстоянии бросался в глаза контраст между ее темными ресницами и светлыми волосами. Джервез должен был признать, что, несмотря на крайнюю современность (которую он так не любил!) всего внешнего облика Филиппы, ее очень короткого платья, почти бесцветных чулок и тонко обрисованного губной помадой прекрасного рта, она была обаятельна. В ее голосе звучали очаровательные нотки, холодные и, вместе с тем, нежные, и особенно чистые. Это был голос существа счастливого и уверенного в себе.

Она вдруг быстро повернула голову, очевидно, почувствовав чей-то пристальный взгляд. Ее глаза встретились с глазами Джервеза, и ее прекрасное лицо озарила изумительная, чарующая, милая улыбка.

Он подошел к ней, и она сказала:

— О, Джервез, вы знаете, я почувствовала, будто что-то пронизывает меня, как бывает, когда кто-то смотрит на вас в церкви или в другом месте. И это оказались вы!

— Хотите танцевать? — спросил Джервез.

— Давайте. Я с Сэмом и Фелисити. Где их стол? Ах, вон там.

Джервез крепко обнял ее, и они танцевали одно время молча. Филиппа прервала молчание:

— Папа сказал мне, что вы едете с нами в Марч. Мы рано туда поедем. Я люблю деревню в это время года и жажду увидеть опять собак и почувствовать запах горящих смолистых дров. Конечно, можно и в городе топить камин дровами, но не знаю почему, здесь дрова пахнут иначе. Вероятно, вам приходилось в деревне возвращаться домой в осенний вечер, и вдруг дымок от горящих дров заставлял вас вздрогнуть и оживиться? Так, во всяком случае, он действует на меня: как только я почую этот запах, мне кажется, что вот-вот я должна вспомнить что-то очень хорошее, желанное. Но мне никогда не удается вспомнить.

— Все разлетается как дым, не правда ли? — подразнил ее ласково Джервез.

Она засмеялась:

— Это в собственном смысле или в переносном?

— Скорее — в переносном, потому что нет ничего менее неопределенного, чем собственное значение слов.

После своих сегодняшних волнений Джервез чувствовал себя странно успокоенным. Они немного помолчали. Вдруг он сказал:

— Я страшно рад, что еду завтра.

И Филиппа ответила ему немного рассеянно:

— Я тоже.

Музыка прекратилась, и он подвел ее к столику Сэма. Сэм поднялся и сердечно поздоровался с Джервезом:

— А, и вы здесь? Великолепно! — и сел.

Сэм очень напоминал «Портоса» из бессмертного произведения Бэрри; у него были глаза сенбернара, глубоко сидящие, слегка грустные, пытливые и даже немного налитые кровью, как после охоты на крупную дичь. Он обладал всеми достоинствами хорошей собаки. «Верен до стеснительности», — как часто говорила о нем Фелисити. Он просил только разрешения находиться возле своей обожаемой и слушаться ее малейшего жеста; у него были хорошие манеры, и он любил комфорт. Ему подошло бы такое имя, как «Фидо», «Трей» или «Принц», но — какая ирония судьбы! — при крещении ему дали имя Сент-Клэр, которое Фелисити сразу переделала в Сэмми.

Сэм был во всех отношениях хороший человек и хороший делец. Как только он увидел Фелисити Кардон, он сразу влюбился в нее. Фелисити была старше Филиппы на семь лет и в свои восемнадцать лет была так пышно развита, как это довольно часто встречалось во время войны, и способна была с такой же основательностью разбить жизнь некоторых мужчин, как шрапнель или ядовитые газы. Сэм был тогда богат, и, кроме того, у него была военная форма и выправка, придававшие его добродушной медлительности кажущуюся живость, а всему его внешнему облику — изящество и выразительность.

Фелисити, несомненно, сделала хорошую партию и даже была несколько лет довольна; но война кончилась уже давно, жизнь вошла в свою колею, и Сэм стал тем, чем он был на самом деле, часто до слез раздражая свою жену. У них были два маленьких сына, веснушчатые, спокойные крепыши, совсем в духе Сэма. Он не мог не гордиться своими малышами. Поэтому, когда ими, бывало, восхищались в клубе, он приучил себя говорить: «Да, вовсе не такие уж плохие ребята». Но обычно он не выдерживал напряжения, которого ему стоило его притворство, а вынимал из кармана кожаную папочку и с явным самодовольством показывал серию портретов сыновей, начиная с шестимесячного возраста.

Сэм очень любил Джервеза. Он был много моложе его, и в его любви к нему таилось обожание, которое молодежь испытывает к героям. Джервез был таким, каким хотел бы быть Сэм. Он часто наблюдал, как натягивается на плечах Джервеза тонкая шелковая рубашка, когда тот взмахивал молотком в поло, а в Крикет-клубе Сэм, бывало, искренно восхищался его игрой «без всякого напряжения», в то время как он сам уже задыхался, багровел и обливался потом.

Сэм любезно предложил Джервезу рюмку коньяку и спросил:

— Едете в Марч, не правда ли?

— Да.

— Мы тоже. В субботу. Старик рассчитывает, что мы покончим с куропатками. Вы видели новое ружье у Ригби? Великолепное, прямо изумительное.