Честно о нечестности. Почему мы лжем всем и особенно себе

Поскольку я вырос в Израиле, мне было особенно интересно узнать, как оценивают уровень мошенничества в стране сами израильтяне (должен признаться: я искренне подозревал, что они врут больше, чем американцы). Выяснилось, однако, что в матричных тестах мои соотечественники мошенничали с той же частотой, что и жители США. Мы решили проверить, как поведут себя представители других национальностей. Ширли Ван, одна из моих китайских коллег, была убеждена в том, что китайцы обманывают чаще, чем американцы. Но и они продемонстрировали тот же уровень нечестности, что израильтяне. Франческа Джино, родом из Италии, утверждала, что «самые-самые» мошенники — это итальянцы. «Приезжай в Италию, и мы покажем тебе, что такое настоящее мошенничество», — как-то произнесла она со своим непередаваемым акцентом. Но она тоже ошибалась. Мы получили одинаковые результаты в Турции, Канаде и Великобритании. Выходит, что уровень мошенничества примерно одинаков во всех странах (по крайней мере в тех, где нам удалось провести свои тесты).

Как же объяснить тот факт, что эксперименты не выявили никаких значительных расхождений в уровне нечестности между различными странами и культурами? Притом что каждый отдельно взятый человек убежден: где-то мошенничество процветает, а где-то встречается реже. Как соотнести полученные результаты с очевидно несовпадающими объемами коррупции в разных странах, культурах и на разных континентах? Полагаю, здесь нет противоречий, и вот почему. Собранные нами данные подтверждают: мошенничество действительно существует и носит глобальный характер. Но и культурные различия говорят о том же.

Наш матричный тест существует вне культурного контекста. Он не является неотъемлемой частью социальной или культурной среды. Значит, он отражает базовую человеческую способность сохранять моральную гибкость и трактовать ситуации и действия в своих интересах, не очерняя самих себя. В то же время наша повседневная деятельность тесно вплетена в сложный многокомпонентный культурный контекст, двояко влияющий на уровень нечестности. Он может выводить те или иные действия и поступки за пределы «морального поля» — и возвращать их обратно. А может менять поправочный коэффициент таким образом, что он становится приемлемым в том или ином обществе и определенной сфере деятельности.

Возьмем, к примеру, плагиат. В американских университетах к нему относятся очень серьезно, но в других странах он воспринимается как своего рода игра, в которую студенты играют с преподавателями. Плохо, если учащегося ловят за руку; само по себе нечестное действие воспринимается менее негативно. В некоторых обществах не одобряют такие нарушения правил, как уход от налогов, связь на стороне, незаконное скачивание компьютерных программ или переход улицы на красный сигнал светофора — даже если на дороге нет ни одной машины… А в других к ним относятся нейтрально или даже считают проявлением удальства.

Разумеется, нам еще многое предстоит узнать о влиянии культуры на мошенничество: как социологических факторов, помогающих сдерживать нечестность, так и общественных сил, которые способствуют развитию нечестности и коррупции.

* * *

P. S. Должен отметить, что в ходе межкультурных экспериментов нам все же удалось выявить одно значительное расхождение. Однажды участниками нашего с Рашелью Баркан теста стали посетители бара в Вашингтоне; туда часто заходят сотрудники конгресса. Другой тестовой площадкой оказался бар в Нью-Йорке, на этот раз с завсегдатаями в лице банкиров с Уолл-стрит. Именно там и обнаружились культурные различия. Как вы думаете, кто мошенничал больше: политики или банкиры? Я ставил на политиков, но результаты показали обратное: уровень мошенничества среди банкиров был в два раза выше. (Прежде чем вы снимете подозрения со своих знакомых политиков и начнете подозревать своего банкира, примите во внимание: политики, участвовавшие в тестировании, были начинающими — в основном клерки из конгресса. Так что им еще есть куда расти и развиваться.)