Честное пионерское!

Присесть Зоиной маме не предложил: стул, как и стол, был завален подвесками — кровать покрывали участвовавшие в моей очередной работе верёвки (будто нити паутины). Плести подвеску я только начал — длина обрезков шнура пока почти не убавилась (едва начатое изделие походило на осьминога с длинными и тонкими белыми щупальцами). Я взмахнул рукой — отбросил к стене очередной кусок полипропиленового шпагата. Сделал это не глядя: не спускал глаз с лица гостьи.

С кухни донёсся шум наливаемой в эмалированный чайник воды.

Каховская взглянула на стену (задумалась, насколько та заглушала звуки?).

— Здравствуй, Миша, — произнесла Елизавета Павловна.

Она замолчала, прищурилась — будто прикидывала, на какие темы со мной можно говорить, а о чём следовало промолчать.

— Я подслушал, что вы, Елизавета Павловна, сказали моей маме. Зоя заболела? Как она сейчас себя чувствует?

Обрезок шпагата вновь хлестнул по стене — я поправил получившийся узел.

— У Зои воспалился аппендикс, — сообщила Каховская. — В тот же день, когда я к ней приехала. Медики в лагере меня заверили, что у неё лишь лёгкое несварение. Говорили, что она наелась немытых фруктов или нахлебалась морской воды. Как ты и… Ммм… Они советовали мне не беспокоиться, возвращаться домой. Но я отвезла Зою в больницу. Там её прооперировали — в прошлый вторник.

Я полюбовался на узор подвески. За десяток дней натренировался делать узлы ровными — «правильными». Ещё на прошлой неделе отметил, что каждое последующее изделие отнимало у меня всё меньше сил и времени, не уступая в качестве предыдущим. Руки проделывали манипуляции с нитями сами, не запрашивая подсказок у мозга — уже появилась та самая «мышечная» память («набил руку»).

Я почесал кончик носа — тыльной стороной ладони, как это делал папа (а ведь я уже и позабыл об этой его привычке!).

На кухне с характерным хлопком вспыхнул газ на конфорке.

— Сочувствую Зое, — сказал я. — В больнице скучно и грустно. И кормят там… не «Птичьим молоком». Сам недавно вкусил все эти прелести. Отъедаюсь теперь макаронами. Вашей дочери повезло, Елизавета Павловна, что вы к ней приехали. Вы замечательная мама. И у вас чуткое материнское сердце. Без вашей поддержки Зое пришлось бы худо. Даже не представляете, насколько.

Уже не смотрел на гостью — один за другим вязал узлы. Дверь на балкон я оставил приоткрытой. Но свежести в комнате это не добавило. С полчаса назад я выходил на балкон и едва не обжёгся о железные перила. Сам подумывал прогуляться на речку (утром, пока солнечные лучи не превратили асфальт улиц в раскалённую сковороду). Но прислушался к интуиции (и к логике) — остался дома. Потому что по моим подсчётам выходило: Каховская явится в эти выходные.

Заметил, как на виске гостьи блеснула капля пота — точно, как у Зои Каховской (когда девчонка зачитывала мне свою речь в больничной палате).

— Ну, почему же, — сказала Елизавета Павловна. — Представляю. Да и доктора мне описали возможные последствия — когда я проведывала Зою в больнице. Ты прав, Миша: нам с дочерью повезло. Страшно подумать, что было бы, не решись я вдруг проведать её в этом… лагере. С мужем поскандалила из-за своего «странного» решения. Мужчины не всегда понимают женщин.

— Всё хорошо, что хорошо кончается, Елизавета Павловна, — сказал я.

Поправил на подвеске неудачный узел. Снова зашуршал шпагатом. Засыпал Каховскую вопросами: «Как Зоя чувствует себя сейчас? Её выписали из больницы? Уже сняли швы? Она приехала с вами? Или осталась на море?» Не допустил в своей речи никаких намёков (обошёлся без «я же говорил»). Максимально упростил выражения (помнил: мне сейчас десять лет). Избегал «странных» словечек (которых, по словам Нади, нахватался в больнице). Расспрашивал Елизавету Павловну, но не прекращал работу. Хотя уже пообещал себе, что эта подвеска поставит в моей работе точку (возможно, промежуточную).

Каховскую не смутило моё любопытство. Она смотрела на меня с высоты своего немаленького для женщины роста (наверняка в школе играла в волейбол или баскетбол). Прятала свои эмоции под маской вежливого добродушия. Изредка улыбалась — будто хвасталась ямочками на щеках. Елизавета Павловна отвечала мне охотно, сохраняла в голосе приветливые нотки. Заявила, что дочь поначалу рассердило её нежданное появление в лагере. Но потом Зоя не раз ей повторила: «Мамочка, как хорошо, что ты приехала». В лагерь Зоя не вернулась (не захотела). Швы ей снимут во вторник — здесь, в Великозаводске.

Каховская уже расспрашивала о моём самочувствии, когда пришла Надя — та позвала нас в гостиную пить чай (на кухне бы мы не поместились). Надежда Сергеевна расставила на столе-книжке «праздничную» посуду — чашки и блюдца с ярким цветочным орнаментом. Порезала подаренный гостьей торт. От торта я не отказался. Наворачивал сладкое с удовольствием. Радовался, что теперь не подсчитывал калории (молодой организм сжигал их все, без остатка). Изредка отвечал на вопросы — с набитым ртом. Позволил Наде отвечать Елизавете Павловне вместо меня. С немалым интересом и сам слушал Надины рассказы о моей болезни.