Честное слово

Избалованная девочка, нахмурившись, всхлипывала и бежала утешаться к бабушке. А та раздражённо говорила:

– Вот, ещё нет в доме чужой девчонки, а уже тебе из-за неё достаётся… Подожди, то ли ещё будет!

Даже одна из старых прачек, долго живших в прачечной Новиковой, решилась заговорить с хозяйкой:

– И зачем вы, право, хозяюшка, сами себе хотите на шее петлю затянуть? Не маялись вы с чужим ребёнком, так и не знаете, каково это? Видно, не горевали горя! Станете вы работать на чужую девочку, она вас и слушать не станет и грубостей наговорит, благодарности не ждите!

– Эх, Власьевна, а сама-то ты что делаешь? Уж лучше молчи… Поступаю я по честному слову, по совести. Знаешь, бабонька, ведь Сам Бог сказал: «Кто сироту призрит, Меня примет».

Власьевна смутилась. У этой старухи тоже в углу вечно жили какие-то сироты, оборванцы, бездомные, которых она пригревала и отдавала на них все свои трудовые гроши.

– Простите моё простое слово, хозяюшка, я знаю, какова она, жизнь-то… оттого и вас предостерегаю. Я вас жалею: вечно вы в работе, часто хвораете.

– Не жалей меня, Власьевна, я поступаю по Божьему внушенью, – серьёзно и твёрдо сказала хозяйка.

Несмотря на уговоры, споры, ссоры, даже угрозы, одним ранним утром маленькая чёрненькая девочка появилась в квартире прачки Новиковой.

Эту девочку все встретили враждебно, неприязненно. Одна Прасковья Ивановна старалась её ободрить, ласкала её и уговаривала дочь:

– Параня, поиграй с Галечкой. Дай ей какую ни есть игрушечку… А я тебе ещё куплю…

– Не хочу с ней играть! – насупившись отвечала маленькая хозяйка.

– Ну, и недобрая девочка! Не буду любить тебя! – сказала мать.

Параша громко заплакала. Бабушка выглянула из кухни и язвительно проговорила:

– Уже началось… Иди сюда, Паранька, тебе из-за чужой девчонки житья не будет.

Галя смотрела на всех грустными большими глазами, так напоминавшими Прасковье Ивановне глаза её матери.

Галя была тихая, запуганная, как зверёк, девочка. Она пряталась по углам, и никто не слышал её голоса, никто не видел на её лице улыбки.

Бабушка её не выносила: где бы ей не попадалась девочка, она непременно её или толкнёт, или ударит…

Прасковья Ивановна всегда горячо вступалась:

– Маменька, ради Бога, не трогайте Галечку. Вы не имеете права трогать чужого ребёнка!

– Что же, прикажешь с ней нежничать, как с принцессой! Уже и поучить не смей! Да я и свою Параньку учу уму-разуму…

– Нечего учить колотушками… И она ничего дурного не делает.

– Незачем было брать какую-то жидовку, – сердилась старуха.

– И жидовка человек, маменька… Жалко и жидовку. А только Галечка вовсе не жидовка, а малоросска и одной веры с нами.

Старуха никак не могла угомониться и придумывала новые обвинения:

– Ты, Прасковья, большой грех на душу берёшь и свою дочку из-за чужой девчонки забываешь…

Прасковья Ивановна, сердито махнув рукой, уходила в другую комнату. С каждым днём ей становилась тяжёлее, и она часто думала, что, действительно, взяла на себя обузу не по силам. Параня, научаемая бабушкой, ревновала мать к приёмышу и плакала, если та ласкала её или даже разговаривала с ней. Старуха толкала, щипала, бранила девочку на каждом шагу.

Когда вся семья с прачками садилась обедать в кухне, то бабушка, бывшая тут хозяйкой, старалась всячески обделить Галю: она подкладывала ей засохшие куски хлеба, пустые кости вместо мяса, и только немая борьба с Прасковьей Ивановной, которая тотчас же это замечала и от себя уделяла всего девочке, спасала её от голода.

Иван Петрович относился к воспитаннице сдержанно и презрительно, никогда не говорил с ней ни слова, не обращал на неё внимания, только когда жена ссорилась из-за девочки с матерью, всегда становился на сторону матери и недовольным шёпотом говорил:

– Незачем было брать чужую девочку… Сколько из-за неё в доме неприятностей…

– Оставь хоть ты-то её в покое… Она никому не делает зла, – кротко возражала мужу Прасковья Ивановна.

Галя всё переносила молча. Она никому не жаловалась, но по ночам много и горько плакала. Что происходило в одинокой детской душе, о чём думала сиротка, чего она хотела, о чём грустила – никто не знал.

Только одна Прасковья Ивановна в редкие минуты, когда никто не видал, обнимала девочку, прижимала к себе и, лаская, говорила:

– Терпи, моя сиротиночка. Я никогда не оставлю, не покину тебя… Потому что я дала твоей маме честное слово… Эх ты, дитятко моё горемычное.

Светлая радость вспыхивала в глазах малютки, она прижималась к Прасковье Ивановне и, задыхаясь, говорила: «Тётя, тётя». Что она хотела излить в этом возгласе, она не умела передать словами. Но, конечно, она понимала и благодарила эту простую, добрую женщину.

Но лишь только они слышала чьи-нибудь шаги, то Прасковья Ивановна тотчас же отходила от девочки и та понимала, что тётя не смеет ласкать и любить её, Галю, что на неё за это все сердятся и бранят и что она, Галя, не должна ласкаться к тёте. А между тем детское сердце так жаждало любви и ласки. Без них ребёнку живётся темно и холодно, как без солнышка.

Бабушка и внучка