Чет-нечет

Подьячие посмеивались, собирали перья на столе и под столом. Только Жила Булгак смотрел удрученно: поерзав пятерней в седых космах, отчего остались там грязные разводы, он поднял за краешек исписанный и залитый чернилами лист. С бумаги капало.

– А чего ради, скажи пожалуйста, торопился? – проговорил он всем на потеху. – Меньше написал –меньше переписывать.

– Пошли, Жила, в кабак, – утешил его Иван Зверев, – водочки выпьем.

– Мишка-то Спыльной мой сотник, гусей порезал, – обращался перевязанный мужик ко всем, кто согласен был слушать. – Как поставился на двор, денег ни за что не платит. Напился пьян да в клеть к девке. Покажи, Танька.

Приказные, замечавшие унылого мужика не больше, чем какую жужелицу, повернулись тут смотреть.

– Покажи, покажи! – повторил отец, выпихивая девку от стены.

Молодая повела глазами, хитро улыбнулась, отчего на задорном круглом лице ее разбежались ямочки, улыбнулась, пожалуй, развязно, а потом, словно опомнившись, покраснела и краснеть начала неудержимо.

И Полукарпик, полный далеко идущих замыслов юноша, что глядел на девку жадными и жалкими глазами, тоже порозовел.

Молодая медленно развела руки – под разорванным швом белела нога.

– Во, – пояснила она неожиданно густым голосом, – как сильничать лез, что сделал. Двадцать алтын рубахе.

– Зачинить-то не штука, – вставила для чего-то пожилая.

Приказные рыскали глазами, обшаривая все, что поддавалось исследованию, но, кажется, испытывали некоторое разочарование.

– Отвернись только, под подол руку запустит, – сказал отец. – Испортит мне девку Мишка Спыльной! Пьян напьется и под подол лезет.

Молодая смутилась уже непритворно. А Полукарпик привстал, он надеялся, еще чего-нибудь покажут.

– Сколько я должен Мишку терпеть, где срок? – возмущался мужик. Пострадавший, из стрельцов, был тоже при сабле, как сотник его Мишка Спыльной, но вид имел отнюдь не воинственный – обиженный.

– А на меня ночью лез! – заявила старуха. – Скажи! – Мужик отмахнулся. – Нет, скажи, на меня лез! – старуха настаивала. В грубом лице ее сказывалось раздражение. – Я ему говорю: ты ж пощупай сначала, на кого взобрался, ты ж пощупай, срамник, на кого лезешь! А он: что мне щупать, ты не курица, мне из тебя не суп варить!

Сдавленный хохот – здесь помнили воеводу – приглушил последние слова.

– Э, бабушка, грех! – гоготали мужики. – Ишь, пощупай ее! Мало тебя щупали!

Разговор необычайно возмущал Федьку – кровь в ней возмущалась. Непонятное любопытство заставляло ее посматривать на Таньку, невзрачную, но ерепенистую, похоже, девчонку с детской, едва приметной грудью. Молодая возмущала Федьку своим распутством – каким-то трудно определимым, девственным что ли, не сознающим себя распутством, которое угадывалось в быстром шарящем взгляде, в странных, беглых ухмылках; и однако вот, вопреки острому, на грани досады возмущению, испытывала Федька нелепую ревность. Словно завидовала она той беззаботной простоте, с какой относилась Танька к своему срамному приключению.

Мужики смеялись, награждая Таньку проницательными взглядами, а девка защищалась от них смущением. Мужики мысленно задирали ей платье, не особенно осуждая, по видимости, Мишку Спыльного, а она мысленно позволяла им это делать. Мужики продолжали хихикать совсем как будто бы уж беспредметно, а Танька и хихикать забыла. Распаленная пыльным и жарким воздухом съезжей, она подняла взгляд, перебирая мужчин. Взгляд ее задержался на Федьке.

Федька отвернулась – обозначились напряженные челюсти, раздувались ноздри. Она презирала девку и злилась.

Федька привыкла к мужскому обществу. Без заминки, одобрительно, хотя и застыло улыбаясь, выслушивала она блудливые, часто грязные бывальщины и побасенки. Она знала подробности постельных отношений мужчин и женщин, знала об отношениях на сеновале, в огороде, в лесу, в навозном хлеву, на мешках, в поле, на борозде – везде, где эти существа сходились между собой, но при всей своей чрезмерной, тягостной даже осведомленности Федька терялась, не зная, чему верить. Она подозревала, что обширный кругозор не избавляет ее от невежества, что-то самое главное она упустила. Что-то как будто бы выпадало в развязных байках мужиков, на которых основывалось ее образование. Но так или иначе, в мужском платье была Федька неуязвима для любых разговоров. Неуязвимость порой томительно ее нудила – ни один парень не схватил Федьку за руку, чтобы придержать даже в шутку, не сидела она ни у кого на коленях и терялась в предположениях, что же в действительности значат любовные подночевки неженатых хлопцев и девушек, которые никого в целом свете, кроме Федьки, не удивляли. Перегруженная подробностями, она не знала поцелуя.

– Клеть почитай всю вычистил, – жаловался между тем перевязанный стрелец.