Чет-нечет

– Что же полегчало маленько? Ну, слава богу! – громко сказал пристав. Этот ни на миг не терял связующую нить событий. Не было у него сомнений, что было причиной, и что последовало. Что дьяк и что Федька, это он легко различал, и что он сам – пристав, помнил твердо, не было у него поводов для умственной шаткости.

Ушел, думала Федька, и сделать для нее ничего не сумеет. Постыдное было, вероятно, соображение, когда дьяк насилу остался жив.

– Вот и славно! Вот пусть и полежит. Что же не отдохнуть? – повторял пристав искренне. Добрый исход был ему приятен, и пристав совершенно успокоился.

Не слушая разговоров, палач смотрел на Федьку прищуренным взглядом, подошел и потянул руки с очевидным намерением обнять – Федька брезгливо отшатнулась.

– Ты стой! – грубо сказал он. – Не вертись, сука! Примерить надо.

Что ему примерять? Федька оглянулась на пристава, словно тот должен был палачу возразить. Но пристав согласился с палачом точно так же, как соглашался прежде с Федькой. Он не вмешивался, почитая действия палача оправданными и разумными, несмотря на то, что они были направлены против Федьки.

– Стой же, пес смердящий! – злобно повторил палач.

И Федька остановилась, хотя легка была на ногу, а палач скован кандалами и неповоротлив, не сумел бы он настичь ее даже здесь, в тесном, загроможденном брусьями пространстве башни.

– Стоять! Стоять! – приговаривал палач настороженно, с притворной сладостью в голосе, с какой подманивают беспомощного зверька. Руки, изъеденные язвами, ожогами, были черны от сажи, которая не много добавляла к застарелой грязи; толстые ногти обломаны. Он сомкнул пальцы на шее, и Федька вытянулась, привстав на цыпочки, чтобы не касался ключиц и подбородка. Смрадом несло из щербатой пасти, палач надвинулся вплотную, как ему было удобно и как нравилось. Придушил чуть-чуть – Федька обмерла, сдерживая позыв к рвоте. Взгляд его костенел, засохшие губы скривились от сладостной жесточи, когда стал перебирать пальцами по тоненькой шее. Такой чистой и тонкой, что, перехватывая так и эдак, палач колебался: придушить маленько или сразу сломать, свернув набок?

– Что тебе мерить? – произнесла Федька коснеющим языком. Она пыталась возвысить голос – он стиснул. Сознание помутилось, и ноги обмякли. Федька стала падать, и тогда только удушающий обруч разжался; не размыкая рук вовсе, палач удерживал жертву от падения, зацепил подбородок и прихватил затылок – голова ее запрокинулась, ноги не слушались.

– Эй, полегче, ты что, задушить хочешь, собака?! – поплыл в тумане чей-то голос.

– Как раз впору будет, – неспешно плыл другой, такой же тягучий голос. – Хорошую я ему рогульку подберу. На такую-то шейку… мальчонке… Ах… – оборвавшись, сладостно простонал палач.

– Пусти, – прохрипела Федька, – пусти, – хрипела она – никто не слышал.

Искаженная рожа палача обрела неподвижность личины, и на висках проступил пот; пористая грубая кожа в потеках грязи, морщины текли грязью… Железной петлей сплелись пальцы, и Федька отбыла, проваливаясь в черноту и в медленное золотое вращение. Глаза ее безвольно закрылись.

И снова, запрокинув голову, она висела в железных руках палача. Голова еще оставалась, а тело от нее уходило, обвисли Федькины руки, ноги обмякли, как у тряпичной куклы.

– Задушил же, собака! – слышался испуганный голос.

– Отстань! – проговорил палач, ничего не соображая. Голос его содрогался в муке, пальцы стиснулись, сдавил, и Федька провалилась во тьму…

Провалилась она на пол и сообразила, что стоит на коленях, наклонившись. Кто-то придерживает сзади, вывернув руку.

Когда разогнула шею, сумела понять и то, что от палача ее оторвали стрельцы.

Стрельцы оттащили палача, у них были испуганные и озлобленные лица.

– Что? Очумел? – повторял пристав. Он ударил Гаврилу в скулу и еще смазал – покрепче.

Палач утерся, но вряд ли замечал, что бьют, – невменяемый, он не сводил полубезумного, мутного взгляда с тоненькой шейки. Стрельцы опять его мотнули – подальше от жертвы.

Федька поднялась – кто-то придержал сзади, но повело, и она несколько раз переступила не вполне твердо, пока не нащупала лавку.

– Попомнишь дощечку! Вольно ж тебе было по пальцам бить!

Худо-бедно стрельцы привели Гаврилу в чувство, речи его вернулась осмысленность, но Федька догадалась, что он вспомнил дощечку не для нее, а для сторожей. Должен был как-то объяснить общепонятной причиной свой припадок, сладостную судорогу пальцев на хрупкой шейке.

– Ну, будет, будет, – сказал он совершенно трезвым голосом. – Пустите, рогульку подобрать.

Его пустили, хотя и с опаской, он постоял, сжимая и разжимая пясти, нагнулся куда-то за горн и там загромыхал железом. А когда выпрямился, показал приставу разомкнутую рогатку. Здравый, обыденный поступок доказывал, что мужик опамятовался.