Чет-нечет

– Ага, болезненный мой! – обрадовался Прохор. Он говорил вольным, занесенным с площади, с ветра и солнца голосом, от которого стиснулось сердце.

А скованная своим гнетущим опытом Федька не сумела в ответ и слова вымолвить.

– Собирайся, – объявил Прохор и, оглянувшись, осознал наконец обращенные к нему взгляды. – Круг взял тебя на поруки – работы много.

Но это, про работу, нужно было сказать для сидельцев, которые остаются в тюрьме, поняла Федька.

– Здорово, мужики! – продолжал Прохор без заминки.

Ему ответствовали, но как-то настороженно, выжидательно, и Прохор улыбнулся – натянуто.

– Пошли, – поторопил он Федьку. – Что тут твоих вещей?

Она же мешкала лишь по той причине, что он закрывал ход наверх, – птицей бы подлетела, но Прохор и сам не поднимался и ей не давал.

– Так этого на поруки? – спросили из толпы.

– Этого? – повторил Прохор и посмотрел на Федьку, как бы сам себя проверяя: этого ли?

– Остальных? – глухо спросил скоморох, все еще державший в руках Шафрановы сапоги. Висевший на плече кафтан соскользнул, и он поймал его, не глядя, за полу.

– Мы не бунтовщики, – зачем-то улыбаясь, отвечал за Прохора его товарищ, веселый хлопец с длинным изломанным в драке носом.

– Круг решит, – добавил Прохор с несвойственной ему важностью, – по вине каждого. По государевым указам.

– А этого на поруки?

Не поднимая глаза, Федька подвинулась к Прохору.

– Выпускное, – остановил ее скоморох. Холодно, жестко сказал, будто не отличая ее от Шафрана.

– Выпускное, – спохватилась толпа, словно только это ее в действительности и занимало. – Два алтына денег.

Федька заторопилась, посыпались из кармана крошки и целый сухарь упал, она не нагнулась за ним, а шарила глубже, чтобы добраться до кошелька. Сухари валялись нее на полу, и это было особенно нехорошо, постыдно – убегая, она разбрасывала хлеб.

Толпа молчала, больше унылая, чем враждебная. Собрав два алтына, Федька сунула их скомороху, встретилась на миг с ним глазами и отвернулась. И тогда увидела Вешняка. Он заглядывал в тюрьму через обращенное во двор оконце.

В прорези между бревен рожица Вешняка не помещалась, видны были только глаза, Федька и признала-то мальчика лишь по догадке, наитием. Она вскрикнула и через миг уже прыгнула на лавку, посунувшись так близко, как только позволяли прутья рогатки.

Вешняк обрадовался, но ничего не ответил на ее бессвязные восклицания – ухмыльнулся размягченной, блаженной что ли улыбкой, которая после первого приступа ничего не помнящей радости, заставила Федьку насторожиться. Так улыбаются, не открывая глаза, во сне – в лице его проступало слабоумное блаженство.

– Фе-дя! – протянул Вешняк и плавно качнулся, словно был он не резвый, из одних колен и локтей состоящий мальчишка, а длинный, несообразно вытянувшийся и потому томный, вялый стебелек. С острой болью Федька почувствовала, что за несколько прошедших дней в жизни маленького ее братца много всего такого произошло, что не укладывается в прежний мальчишеский опыт, отдаляя Вешняка от самого себя и от Федьки. И не просто будет после этого вернуться к знакомому и родному ей мальчику.

– Где ты пропадал, Веська? – сказала она, стараясь не выдавать растерянность.

Он улыбался дружески, однако в двусмысленной все же улыбке его сказывался странный, противоестественный оттенок тайного знания, которое и позволяет, и побуждает глядеть с превосходством. Так вошедший в зрелые лета, но не далекий человек снисходит до приятеля своей бестолковой юности; кажется, он склонен подозревать товарища детских игр в недостатке уважения, происходящего из той причины, что простоватый приятель не в силах охватить значение перемены.

Расслабленно улыбаясь, Вешняк повел глазами вниз и качнулся, отклоняясь от стены дальше, чем это возможно сделать, не опрокинувшись. Тут Федьке пришло на ум, что ей понадобилось взобраться на лавку, чтобы достать до окна, ясно, что и Вешняк не стоит на земле, а качается на каком-то подножии. Засматривая вниз, Федька разглядела суконный верх шапки; иногда человек, на плечах которого сидел мальчик, переступал, Вешняк поматывался тогда, вынуждая своего товарища искать равновесия. И тем более равновесие самого мальчишки, возвышенное его положение и сама возможность продолжать разговор зависели от благорасположения этой опоры. Не трудно было предположить в подпоре одного из уцелевших после гибели Руды разбойников.

Федька смешалась, не зная, что делать и что говорить. Глянула искоса на Прохора – тот прочно застрял среди тюремников, и разговор там шел громкий.

– Ты давно здесь? – спросила Федька, стараясь не слишком насторожить разбойника, но что-то все ж таки выведать.

– У мамы стояли там, – махнул он, размашисто загребая рукой.

– Я сейчас выйду! – выпалила тут Федька и осеклась, потому что хотела добавить «подожди меня». Сказать этого она не посмела и только всматривалась тревожно. Еще она уловила запах водки, но не могла проверить своего подозрения, подавшись ближе к окну – мешала рогатка.

– А маму не выпускают, – молвил Вешняк.