Чет-нечет

– Квашню окуривают, муж привез с Епифани, – еще больше заторопилась женщина.

Князь Василий ничего не сказал, не хотел отвлекаться на лишние разговоры, и только повел пальцем, показывая, что божью траву можно отложить.

На этот раз пятидесятник извлек из короба раковину.

– Раковина, – сказала Катеринка, – Григорий мой привез из Астрахани, когда на службе был.

– Для чего?

– Подивиться.

Внимательно наблюдавший за воеводой пятидесятник понял, что можно продолжать. Последовал черный оплавленный камень, оба конца остро оббиты.

– Камень, – сказала Катеринка и приметно замялась. – Камень, громовая стрелка. Муж принес из-за города.

– На громовую стрелу наговаривают, – вмешался вдруг Родька, о котором почти забыли. Сказал, как под ноги уронил. – На третий год при ударе грома падает из облака. Заговорной водой из-под громовой стрелы окачивают младенцев.

Бурые пятна проступили на щеках Катеринки, она не смела глянуть даже на Федьку. Пятидесятник, наладившийся было по устоявшемуся порядку отложить камень, изменившись в лице, опасливо его взвесил.

– Та-ак! – протянул князь Василий, сдерживая себя, чтобы не упустить чего в ответственный час расследования. – Ты наговаривал? – спросил он Родьку.

Колдун замахал руками: нет! Слышал, иные наговаривают для ворожбы.

А Катеринка?

– Подивиться, – молвила она упавшим голосом, и сама понимая, что объяснение не пройдет.

Тем не менее ответ ее был записан, так же как и слова колдуна. Пошли дальше. Пятидесятник достал кость.

– Говяжья кость, – сказала Катеринка устало, – муж купил, хотел сделать к ножу черен.

Последовало еще семя – сказала горчица. Трава – пьют от зубов. Корень ир – кладут в вино для духу.

– Ну-ка, письмо дай. Что там? – нарушил размеренный ход следствия князь Василий.

Пятидесятник достал из короба сложенный вдвое лист, другой листок, тетрадь с записями. Разобрали бумаги: воевода взял себе лист поменьше, Бунаков побольше, а дьяку досталась тетрадь. Всем остальным, кто по делу и без дела томился в башне, не оставалось ничего иного, как следить за лицами судей. Ни Бунаков, ни Патрикеев не выдавали себя, и трудно было понять, какое впечатление производит на них прочитанное, но воевода скоро уже дернул себя за ухо и, беспокойно подвинувшись, припал к столу – дальше дочитывал он письмо запоем, не отрываясь.

– Та-ак! – произнес князь Василий, поднимая голову. Утратившее уже за повторениями часть своего грозового смысла «так» наполнилось новым, зловещим значением. – Та-ак! – опять сказал он, оглядываясь невидящим взглядом, словно взор его устремился за пределы сущего, в умозрительные дали, куда способна проникнуть одна только бесстрашно растревоженная мысль. – Так! – сказал он, подвигая под собой стул в побуждении встать – душно ему стало от множества стеснившихся в голове соображений.

– Куда муж пошел? – спросил он вдруг Катеринку с пугающей язвительностью в голосе.

Женщина, понимая уже, что случилось что-то непоправимое, потеряно забормотала:

– В Чудов монастырь приложиться к мощам…

– К Москве! – объявил князь Василий. – В Кремль! Вот куда!

Большого открытия князь Василий, разумеется, не сделал, громогласно установив, что Чудов монастырь расположен в Кремле, однако, бог его знает как эта самоочевидная данность запахла кровью и гарью обожженной плоти.

– Иван Борисович! – повернулся воевода к дьяку, но Патрикеев, отложив тетрадь, и сам уже тянулся к тому маленькому листку, что привел князя Василия в болезненное возбуждение. Сунулся через стол Бунаков, привстал. Читая, они значительно переглядывались между собой. Потом принялись шептаться, и воевода громко заключил, глянув на короб:

– Ладно! Что там еще?

Однако уже почти не смотрели – дочитывали, передавая друг другу бумаги, иногда воевода невпопад кивал, показывая, что нужно продолжать осмотр. Федька записывала подряд все, что предъявлял пятидесятник.

Краска синяя в горшочке; два желтых корешка, сказала желтят подошвы у сапог; трава чечуйная, сказала пьют от поноса; обломок камня, сказала дуб лежал в воде, окаменел, держала у себя для диковины; три пука травы разного цвета, сказала муж принес; трава, сказала конская, привез мужик поморец, имени ему не ведает; три кости зерневые, в зернь играть, сказала мужа; корень, сказала едят от сердечной болезни, муж принес из-за города; лыко; чешуя рыбья; кусок, походит на винную ягоду, сказала не знает; жилы; лоскут.

Пятидесятник перевернул короб, чтобы судьи видели пустое дно, Катеринкины диковины сложены были на полу кучей. Но и после этого князь Василий не оторвался от бумаг, листал тетрадь, иногда тыкал в нее согнутым пальцем, что-то с нажимом отводил и подвигал смотреть Бунакову. Тот, разбирая слова, шевелил губами и поглядывал, осторожно ухмыляясь, на воеводу. Потом они кивали друг другу, покачивали головами – проницательные люди, хорошо понимающие друг друга.

– Это что? – обратился князь Василий к женщине, взял двумя пальцами тетрадь и потряс ее за уголок над столом. – Что это? Как это называется? – Перевернутая тетрадь развалилась листами.