Четверги с прокурором

Что кошкам до злокачественной опухоли, именуемой «человечеством», и ее проделок на планете? Разве пресловутое человечество – не жалкий эпизод в ее истории? Вынуждена признать, что и мы, кошки, – явление мимолетное. Хоть и трудно представить себе пролетающую мимо кошку. Вот крадущуюся – пожалуйста. Вам никогда не доводилось видеть, как кошка крадется вдоль края крыши? Как неслышно переступает лапами, как, почуяв нечто неведомое, невидимое, вдруг замирает на полушаге с приподнятой лапой, словно изваяние, чуть повернув голову в сторону с выражением озабоченности на мордочке… Да, кошки большие эгоисты. Да, мы обожаем себя. Но разве это так уж и непонятно? Разве есть на свете что-нибудь или кто-нибудь ценнее и неповторимее нас? Что может быть ценного и неповторимого в версии, представленной этим герром Момзеном, к тому же владельцем мерзкого, ужасного и вечно простуженного мопса, которого, к счастью, он оставляет дома перед тем, как отправиться сюда? Куда интереснее то, что я могу рассказать из вычитанного мной на половинке вырванной из книги страницы. Но пусть уж выскажется этот поклонник мопсов. Пусть попотеет, выдавая свою историю за самую лучшую. Кошки – вежливые создания. Уже хотя бы потому, что не наделены речью.

– …вариант, заключающий в себе крутой поворот, отличающий хорошую комедию, то есть прием обманутого ожидания в третьем акте. Иными словами – в третьем акте…

Хотя могли бы. Говорить. Кошки.

– …ход событий идет как бы сызнова, трансформируясь в комедию. Сейчас я как раз и попытаюсь воссоздать перед вами третий акт. Ему свойственны черты гротеска, но разве не гротескна жизнь? Возможно, представляемая мной версия как раз выхвачена из жизни.

Итак, все начинается с того, что Шпицхирн дарит Густаву на день рождения выполненную из мрамора голову флоры. Об этом в книге упомянуто, скорее, вскользь. Соблюдены лучшие античные традиции, индивидуальный заказ – Шпицхирну пришлось слегка издержаться. Голова римской богини изготовлена не из какой-то там спрессованной мраморной крошки, а высечена из настоящего каррарского мрамора. Густав давно мечтал заиметь такую, и отныне Флора красуется на ручной работы серванте, где Густав хранит запасы коллекционного шотландского виски. Вам, несомненно, известно такое понятие классической драмы, как «трагическая ирония». Вот и здесь она присутствует. «Тебе не кажется, – спрашивает его Шпицхирн, – что однажды она возьмет да и свалится оттуда?»

Захваченный сюжетом читатель, как водится, вскоре забывает эту краткую фразу. Шпицхирн с Густавом перебирают один за другим планы инсценировки убийства. Даже обычное убийство очень нелегко превратить в идеальное. А уж о том, чтобы инсценировать идеальное убийство, и говорить нечего. В конце концов оба – собственно, речь идет о Шпицхирне – возвращаются к первоначальной идее отравления, навеянной Шпицхирну шекспировской трагедией. Причем основная роль отводится яду, тому самому яду, приняв который Густав на некоторое время превратился бы в покойника. Шпицхирну предстоит столкнуться с опасениями Густава, и ему стоит немалых усилий убедить последнего в полнейшей безопасности. Да, чуть было не забыл: Шпицхирн рассказывает, что об этом яде, вернее, об этом «химическом веществе» или «фармацевтическом препарате» – Шпицхирн предпочитает использовать эвфемизмы – он узнал на одном из недавних конгрессов частных детективов.

Тому, что Густав становится покладистее, в немалом степени способствует и, на его взгляд, изменившееся в последнее время отношение к нему Беатрикс. По его словам, «былой огонь чувств угас и теперь едва тлеет».

«Может, у нее появился другой?» – спрашивает Шпицхирн.

Густав и сам не раз задавал себе этот вопрос.

«Уж не ревнуешь ли ты ее?»