Четверо Благочестивых. Золотой жук

Обширный школьный двор имел неправильную форму, и в нем можно было отыскать множество укромных мест и тихих уголков. Три-четыре самых больших из них образовывали площадку для игр. Она была посыпана гладким мелким гравием, и я прекрасно помню, что там не было ни деревьев, ни скамеек, ни чего-либо подобного. Конечно же, располагалась она за домом. А перед домом находился небольшой parterre[96], усаженный самшитом и другими кустами, но на это священное место мы попадали лишь в самых торжественных случаях: в первый день прибытия в школу или покидая ее окончательно, или, быть может, когда кто-то из родителей или друзей приезжал за нами, и мы с радостью отправлялись домой на рождественские или летние каникулы.

Но само училище!.. Каким необычным было это древнее здание! Мне оно казалось настоящим заколдованным замком. Его путаным лестницам, бесконечным переходам и невообразимым подразделениям не было числа. Никогда нельзя было с уверенностью сказать, на каком из его двух этажей ты сейчас находишься. Из каждого помещения уходило либо вверх, либо вниз не меньше трех-четырех лестниц. И расходились они таким бесчисленным, невообразимым количеством боковых ответвлений, что наше представление об общем строении здания мало чем отличалось от представления о бесконечности. За все пять лет пребывания в школе я так и не смог до конца понять, в какой именно отдаленной части здания находился маленький дортуар, отведенный мне и еще двум десяткам учеников.

Классная комната была самым большим помещением в здании… а тогда мне казалось, что и во всем мире. Она была вытянутой, узкой, со стрельчатыми готическими окнами и низким, давящим дубовым потолком. В самом далеком и страшном углу находилось квадратное отгороженное место футов восьми-десяти в ширину – sanctum[97] директора школы, досточтимого доктора Брэнсби, где он проводил рабочие часы. Это было массивное сооружение с тяжелой дверью, и каждый из нас предпочел бы добровольно умереть от peine forte et dure[98], чем открыть эту грозную дверь, даже в отсутствие «Dominie»[99]. В других углах располагались два похожих помещения, на которые мы взирали с гораздо меньшим почтением, но тоже с большим страхом. В одном находился кабинет «классика», а в другом – «англичанина и математика». Сама классная комната представляла собой настоящий лабиринт из бесконечного числа стоящих в беспорядке скамей и парт, черных, ветхих, заваленных замусоленными книгами и до того испещренных инициалами, именами, фантастическими фигурами и прочими пробами ножа, что то немногое от первоначальной формы давно минувших дней утратилось полностью. В одном конце комнаты стояла большущая бадья с водой, в другом – громадные часы.

За толстыми стенами сего высокого училища и проводил я (откровенно говоря, не находя это ни утомительным, ни неприятным) третье пятилетие моей жизни. Пытливый детский ум не нуждается в событиях внешнего мира, чтобы чем-то себя занять, и тягостное однообразие школьной жизни вызывало во мне переживания куда более напряженные, чем в раннем детстве роскошь, а в зрелом возрасте – беззаконие. Впрочем, даже первые этапы моего умственного становления содержали немало необычного, даже outre[100]. Люди редко сохраняют в памяти до зрелых лет в сколько-нибудь четкой форме события раннего детства. Все словно покрыто серой тенью… бледные и обрывочные образы… смутные воспоминания о редких удовольствиях и мучительных страданиях. У меня не так. В детстве я по силе своих чувств мог сравниться со взрослым человеком, и поныне все сохранилось в моей памяти так четко, как надписи на карфагенских медалях.

На самом деле, как это понимают в действительности, очень мало было достойного того, чтобы сохраниться в памяти! Утреннее пробуждение, ежевечерний сигнал ко сну, зубрежка, ответы на уроках; короткие прогулки; шум и ссоры, забавы, каверзы на площадке для игр – все это, благодаря волшебству фантазии, наполнялось морем ощущений, превращалось в целую вселенную разнообразных чувств, переживаний и искреннего, волнующего душу восторга. «Oh, le bon temps, quo се siécle de fer!»[101]