Четверо Благочестивых. Золотой жук

Если память мне не изменяет, случилось это примерно в то время, когда после очередной потасовки, в которой ему досталось больше обычного, и он стал вести себя с откровенностью, весьма не характерной для него, я вдруг заметил (или вообразил, что заметил) в его словах, выражении лица и во всем облике нечто такое, что сперва поразило, а после заинтересовало меня, пробудив в моей памяти туманные видения из моего самого раннего детства… Бессвязные, смутные и беспорядочные воспоминания из той поры, когда сама память еще не родилась. Чувство, которое овладело мною, я лучше всего передам, если скажу, что не мог тогда отделаться от впечатления, будто уже был знаком со стоявшим напротив меня существом когда-то очень-очень давно, в какой-то бесконечно далекий момент прошлого. Впрочем, ощущение это не было долгим, и я упоминаю о нем сейчас исключительно ради того, чтобы указать день, когда я в последний раз разговаривал со своим удивительным тезкой.

В громадном старом доме с бесчисленными помещениями было несколько больших смежных комнат, в которых спало большинство воспитанников. Кроме того, в нем было и множество всевозможных каморок и маленьких укромных уголков (они имеются в каждом здании подобной причудливой планировки), и эти клеточки находчивый и экономный доктор Брэнсби также приспособил под спальни, хотя изначально они были всего лишь чуланами, вмещающими не более одного человека. Одну из таких комнаток и занимал Уильсон.

Однажды ночью – случилось это ближе к концу моего пятого года пребывания в пансионе и сразу после упомянутой ссоры, – убедившись, что все уже заснули, я поднялся, вышел из дортуара и с лампой в руке, стараясь ступать как можно тише, направился через лабиринт узких запутанных коридоров и переходов к спальне своего противника. Уже давно я вынашивал план новой злой шутки и надеялся, что на этот раз мне повезет. Теперь же я вознамерился привести в действие свой замысел и дать ему почувствовать всю полноту переполнявшей меня злобы. Дойдя до его каморки, я беззвучно вошел, оставив лампу снаружи и предварительно задвинув на ней заслонку. Сделал шаг, прислушиваясь к его безмятежному дыханию. Удостоверившись, что он спит, я вышел и вернулся уже с открытой лампой. Его кровать скрывал плотный полог, который я, следуя своему плану, осторожно отодвинул. Яркие лучи озарили спящего, и мой взор в тот же миг упал на его лицо. Я всмотрелся… и оцепенел, все мои чувства в одно мгновение будто сковало льдом. Грудь стала судорожно вздыматься, колени задрожали, меня охватил беспричинный и в то же время невыносимый ужас. Задыхаясь, я опустил лампу ниже и приблизил к его лицу. Это ли… Это ли черты Уильяма Уильсона? Я видел, что это он, но меня затрясло словно в лихорадке, поскольку вдруг мне померещилось, что это не его лицо. Что в нем могло так смутить меня? В голове закружились мириады бессвязных мыслей. Не так он выглядел… совершенно, определенно не так выглядел он в часы оживленного бодрствования. То же имя! Те же очертания! Тот же день поступления в училище! А потом это настойчивое и бессмысленное подражание моей походке, моему голосу, моим привычкам и поведению! Возможно ли, чтобы то, что я видел пред собою, было лишь следствием постоянства этого насмешливого передразнивания? Способен ли человек на такое? Пораженный ужасом, дрожа всем телом, я потушил лампу, молча вышел из каморки и тотчас покинул стены старой школы, чтобы никогда в нее не вернуться.

Спустя несколько месяцев, проведенных дома в праздности, я поступил в Итон. Недолгого перерыва хватило, чтобы ослабить мои воспоминания о событиях, происшедших в заведении доктора Брэнсби, или же, по меньшей мере, заметно изменить прежние чувства. Истины и тяжелых переживаний, вызванных ими, более не существовало. Я даже начал подвергать сомнению достоверность собственных чувств, и теперь редко вспоминал обо всем этом, чтобы не задумываться о безбрежности человеческого легковерия и не улыбаться при мысли, насколько безудержным воображением наградили меня предки. Подобного рода скептицизм не мог преуменьшить и тот образ жизни, который я вел в Итоне. Водоворот бездумного разгула, куда я стремительно и опрометчиво окунулся, вымыл из моей памяти все, кроме искрящейся пены последних часов, мгновенно засосал все важные или серьезные воспоминания, оставив в памяти лишь самые незначительные образы из моего прошлого существования.