Четверо в дороге

Он мог бы уехать домой, до центральной усадьбы совхоза тридцать километров — час езды, но там его никто не ждал и, кроме того, Иван Ефимович считал: уж если разбираться в чем-то, то разбираться неторопливо, основательно, а что пользы от человека, который мечется — в восемь утра на одной ферме, в десять — на другой, перед обедом — на третьей. Одна видимость.

Спозаранку Иван Ефимович пошел на свиноферму. Тонко и резко хрустел под ногами снег. В холодном синеватом свете луны стыли избы и, как бы стараясь согреться, жались друг к другу. Где-то за околицей выла собака. Из тайги, со стороны бесчисленных озер, дул злой ветер, тянуло густым запахом хвои. Среди высоких до крыш сугробов были разбросаны амбарушки, баньки, хлева. Деревня сейчас казалась неживой, заброшенной, только в оконцах свинарника болезненно метался красноватый свет керосиновой лампы: там уже хозяйничала Татьяна Нарбутовских.

— Не пугайтесь, не пугайтесь, глупышки, — говорила она мягким голосом. — Чужого боятся. Как дверь заскрипит, так сразу головы приподнимают и ушки настораживают. Увидят, что я пришла — снова ноги по полу вытягивают: что, дескать, беспокоиться, своя, полежим еще. А сейчас, видите, как озираются. Вскочили. Это они начальства испугались. — Она засмеялась.

Татьяна была в полушубке, в темной шали, на бледноватом, усталом лице сверкали молодые насмешливые глаза.

— Вы знаете, свиньи — очень умные животные. У каждой особый характер. Одна только бы спала, а другая только бы бегала сломя голову. Посмотрите вон... Чего носится, сама не знает. И так целый день, как заведенная. Есть добрые и спокойные. А вон та, гляньте, вон та... Даже издали видно, упряма, как сто чертей. Ишь как стоит, будто застыла. В пол глазами уперлась. А шея напряжена. Это она от злобы и упрямства. С места не сдвинешь. В прошлом году были у меня две до того драчливые — ужас! Глаза зверские, а как заорут — уши затыкай. И поросята разные... Нам уж нервничать нельзя, сразу им передается. Тем более что у меня свиноматки. Всю нервозность у дверей свинарника оставляй. А, собственно, что я вас учу? Ведь вы агроном.

— Зоотехник.

— Надо же! — Она опять засмеялась.

Лаптеву тоже стало отчего-то весело. Он вспомнил слова Вьюшкова: «Свинье лишь бы брюшко набить поплотнее». Иван Ефимович подумал тогда: «Сухой человек». А вчера увидел Вьюшкова за рулем легковушки. Собственной легковушки. Сколько удовольствия было на лице управляющего, с какой нежностью притрагивался он к машине. На ферму приехал с центральной усадьбы шофер на новеньком грузовике. Вьюшков — тут как тут; и опять радостный, возбужденный блеск появился в его глазах, когда он со всех сторон осматривал грузовик и, так же нежно, как свою легковушку, поглаживал кузов «чужой» машины. Лаптев тоже радовался, радовался за Вьюшкова и, кажется, готов был в эту минуту простить ему все.

Иван Ефимович огляделся. Свинарник старый-престарый, дверь покосилась, потолок провис, тесно, убого. А вот стены старательно побелены, на них видны аккуратные доски и дощечки — заплаты, пол, кормушки и поилки чистые и нет того застоялого, густого и едкого запаха, который обычно бывает в тесных, плохих свинарниках.

«Интересно, что думает Нарбутовских о Вьюшкове как о руководителе? Узнать бы ее мнение». Но разговор начала Татьяна:

— Крепко вы на планерке... Я с вами полностью согласна. Только вот Максим Максимович едва ли вас поддержит.

У нее опять странно, как у Утюмова, напряглась при разговоре верхняя губа.

Эта женщина казалась ему загадкой: заочница сельскохозяйственного института, труженица и, видать, умница, могла бы работать зоотехником, а она — свинарка на дальней ферме... Татьяна сама, мимоходом, кое-что разъяснила:

— Закончу институт и уеду из совхоза.

— Отчего же? — удивился Иван Ефимович. — Специалисты и здесь нужны. На вторую, на третью фермы...

— С Максимом Максимовичем работать не хочу...

— Почему?

Татьяна не ответила, только как-то пристально посмотрела на него. И на планерке Лаптеву показалось, что она глядела на него с каким-то по-детски откровенным, все возрастающим интересом, будто хотела спросить: «Кто ты и что тебе надо?»

— Скоро совсем подожмет с кормами. Конечно, рабочие дадут и сена, и картошки, но все разно не хватит. Уж лучше бы их на мясокомбинат, пока не подохли. — Она показала на свиней.

«Вот бы ее управляющей поставить вместо Вьюшкова. Настоящая хозяйка. Насмешлива немножко и ершиста, так это не беда. Рабочие, видать, уважают ее, что скажет — слушают со вниманием, не то что Вьюшкова. Видимо, женщина волевая. Стоит присмотреться».

Почему-то вспомнился Птицын. Вот уж действительно странный, малопонятный человек. Любит переспрашивать строговато: «Что вы сказали? Не слышу!», хотя слух у него великолепный, в этом нетрудно убедиться. Просто хочет казаться умнее, чем на самом деле есть. Сказал Лаптеву: «Не сработаться нам». И таким голосом, будто ждал возражения: «Почему же? Сработаемся». Но Лаптев не стал разубеждать, ответил неопределенно: «Время покажет» и подумал: «Нет, он все же метил в замы. Почему Утюмов не оставил его вместо себя?»