Четвёртая пуля

Тарантаев вошел в комнату, где его допрашивали, и… ноги сами подкосились. Рядом с этим проклятым майором, которого он чудом не пришиб, потому что в первый раз в жизни промазал, рядом с ним сидел… Антон. Нет, недаром, знать, все время думал о нем, вот и накаркал на свою голову! Живой Антон!.. Но ведь этого не может быть! Значит, Бергер врал Анне? Он же уверял, — Гришка своими ушами слышал, — что, когда партизаны устроили засаду и напали на машину с осужденными, чтобы отбить своего командира, немцы не растерялись и успели всех приговоренных перестрелять еще в машине. А партизанам только трупы достались.

Гришку как раз в тот день вызвал Бергер, хотел дать, наверно, какое-то очередное задание, связанное с партизанами, но не успел. В его кабинет ворвалась разъяренная Анна. Гришка тогда впервые увидел ее взбешенной до такой крайности. Она так орала на Бергера, что тот, прямо на глазах, забыв про посторонних, то есть про него, Гришку, стал серым от страха. Анна кричала, что будет жаловаться генералу и он шкуру спустит с Бергера. Видно, хорошо знал Бергер этого генерала, родственника Анны, если клялся всеми святыми, что Антона успели ухлопать, и он сам это видел. А потом он, выпроваживая их обоих из кабинета, чуть ли не по-приятельски подмигнул Тарантаеву: «Что, мол, поделаешь? Баба — она баба и есть, надо терпеть…» А сам все-таки трясся, как сучья лапа, от угроз Анны. Вот он почему за нее держался-то. Не за Анну, выходит, а за ее родича-генерала! Ну и дерьмо! Кипело в груди у Гришки, так и тянуло вмазать тогда Бергеру по его ухоженной морде. Еле сдержался. Испортились у Анны отношения с Бергером, а Гришка был рад, думал, что навсегда, но не прошло и месяца — и снова засобиралась она к Бергеру, как ни в чем не бывало. Ну, Анна — черт с ней теперь! А Бергер, значит, врал, гад!

Лихорадочно работала мысль: неужели все? Крышка?.. Вот он, палач, рядом сидит… По напряженным мышцам словно судорогой дернуло, глаза захлестнуло смертной тоской. Но конвоир ткнул в спину автоматом и показал на табуретку. Гришка свалился на нее. Голова настолько отяжелела, что шея не выдерживала, и не было сил поднять глаза на партизанского командира.

Сейчас они снова связную с того света вытащат и дом ее сожженный… А, собственно, кто его, Гришку, там видел? Старуха сумасшедшая? Соседи придурки? Так это на них от страха перед немцем затмение нашло. Не было там Гришки никогда, не было и — все! Бергера нет, Анны нет. А эти — не свидетели… Ну да, не свидетели! Теперь война, пришьют, и не отвертишься.

И Гришка вдруг сообразил, как петли избежать: надо все валить на Анну, Аньку эту — паскуду. Вот кто виноват! Она и ее немцы. Пусть ее и судят! Поймают и судят. Только она не дура, наверно, давно уж и след ее простыл. А что Антона приглашал встретиться, так то ж немцы заставили! Командир-то, поди, не дурак, мог бы и сам догадаться. Да, теперь валить все на Анну — единственное спасение от петли. Тарантаев почувствовал, как найденный выход словно отпустил судорогу, жестокой болью сковавшую его тело. Теперь, думал он, вылезу, вылезу…

Допрос уже длился более двух часов. Тарантаев словно торопился выговориться. При этом исчезла напрочь его мрачная угрюмость, во взгляде появилась даже какая-то угодливость. Так, видимо, подействовало на него присутствие Елецкого. Сразу развязался язык.

Дзукаев, конечно, заметил, какой ошеломляющий удар нанесла Тарантаеву неожиданная встреча с бывшим партизанским командиром. Дубинский едва успевал записывать за ним показания.