Четвертое измерение

Прокурор прекрасно видел, что я ему не соврал, и обрушился на майора:

— Я вам покажу, как водить сюда кого-то вместо меня! Заключенные имеют право видеть прокурора! Сами вызвали осложнение, а теперь кричите про бунт!

И обратившись к нам, заявил:

— Все незаконные действия будут устранены. Все вам положенное будете получать. Обещаю.

И вся группа ушла.

В тот же день началось небывалое: нам принесли новенькие матрацы и даже простыни; потом явился повар и спросил, что мы хотим кушать на обед!

Надзиратели ходили тихо и говорили шепотом, очевидно, видя в этом проявление требуемой нами вежливости.

И не было никаких репрессий в связи с бунтом и выломанными дверьми.

Положение в нашей тюрьме изменилось в корне, режим был сломан. Но нас ждала сяк одна приятная неожиданность: сменили майора. На его место пришел какой-то капитан, очень «глупый человек. Поняв, что с политзаключенными лучше не ссориться, он ввел много ообвввгк: разрешил дольше гулять, не ограничивая переписку.

А на Новый год вообще случилось нечто неправдоподобное: нам устроили елку! Из города ссыльные принесли подарки — еду. И наш новый начальник тюрьмы открыл камеры и устроил общий ужин! Мы не могли надивится и ничего не понимали: такого еще не было в истории советских тюрем. Ведь это специзолятор, мы с номерами, мы нарушители лагерного режима. В чем же дело? Тогда мы еще не знали, что это связано было с возобновившимися во всей стране бунтами в лагерях политзаключенных и переполохом кагебешников, столкнувшихся с такой неожиданностью.

Глава XVI

Вдруг отказали ноги. Встал утром — и не могу ходить: болят мышцы, сделаю пять шагов — и сажусь. Ничего не могу понять. И тюремный врач тоже не знает, в чем дело. Попросил я о встрече с одним из кремлевских врачей, сидевшим с 1952 года: ту группу, которую объявили «отравителями», освободили (за исключением тех, кто уже умер...), а он остался сидеть. Мне разрешили встречу, привели в санчасть. Этого пожилого еврея, высокого худого человека с умным и очень добрым лицом, я раньше не видел, и фамилии его не знал. Осмотр занял пять минут.

— У вас облитерирующий эндартериит, — сказал он коротко.

— А как это понять без латыни?

— Артерии ваши почему-то спазматически сжались. Кровь не доходит до тканей. Причины врачам неизвестны. Может быть, это следствие ранений, курения или нервного потрясения. Вы были дважды ранены, курите, а насчет нервов — и не спрашиваю. Болезнь опасная, кончается часто гангреной и ампутацией.

В камеру я ушел в подавленном настроении. Врач посоветовал мне не курить и не охлаждать ноги. Первое было легко, так как я, видя унижения товарищей из-за махорки, которую доставать было очень трудно, курить уже перестал. Но не охлаждать ноги... А как же работа, тайга, этапы? И как быть с мечтой о побеге, о свободе?

Зима шла на спад. До конца срока в специзоляторе нам с Витей было еще далеко. Но нас вызвали на этап. И в этапной камере были почти все, кто присутствовал «делегатами» на знаменитом «профсоюзном собрании» у начальника семипалатинской тюрьмы после голодовки. Перед выездом нам зачитали постановление о досрочной отправке в лагерь «в связи с хорошей дисциплиной, показанной в тюрьме». Значит, послушался все-таки моего делового совета наш капитан в Семипалатинске.

Поездка до Новосибирска прошла неспокойно: конвой был груб, а мы избалованы слабым режимом. Началась ругань, стычки, конвой прекратил пускать людей в уборную. Какой-то заключенный в виде протеста помочился через решетку в коридор, где стоит конвой, его попытались вытащить из камеры, а он не давался, так как понимал, что его хотят избить. И тут кто-то подал команду: «Качай вагон!»

Такого я еще не видел и о таком не слышал: все заключенные начали одновременно кидаться то вправо, то влево и раскачивать вагон из стороны в сторону во время движения поезда. Мы качали вагон с отчаянием смертников. Конвой метался по коридору, орал, матерился — умирать-то и им не хочется! И наконец, сдался.

— Делайте, что хотите, — орал офицер, — только прекратите раскачку!

 Конечно, мы прекратили эту игру со смертью, и дальше все шло тихо и мирно; конвой даже взял у ворья какой-то костюм и принес им бутылку водки: мир был заключен!

В вагоне с нами оказался один новый человек. Это был еврей из Вильнюса, который рассказал нам, как восторженно они встречали советские войска в 1940 году; он сам пошел в офицерскую школу, чтобы служить в «своей» армии. В 1941 участвовал в первых боях, был ранен и взят в плен. Чудом уцелев в лагере, он вернулся в Россию и был сразу арестован.

— Почему это тебя, еврея, не убили? Это подозрительно! Ты шпион! — настаивали в проверочном лагере КГБ.

И началось мучительное следствие.

— Попался мне следователь-садист. Бил он меня нещадно. Приведут меня на допрос, он мне сразу наручники наденет, начинает бить и приговаривает:

— Когда заговоришь, жидовская ты морда? Когда расскажешь, как Родине изменил?

А иногда харкнет на паркет, разбежится и проедется на своем плевке. Эдакое животное... А я отвечаю:

— В плен я попал раненый, и Родине не изменял.