Четвертое измерение

Меня увезли, и в Бутырках отвели в корпус смертников. Мне повезло — я пробыл там очень мало, лишь несколько дней. А люди там в ожидании исполнения приговора или замены его сидят месяцами... И каждый вечер за кем-то приходят: или берут на расстрел, или объявляют о замене приговора и уводят в другой корпус. Происходит это так: корпус смертников — проходной коридор с 20-ю камерами. И если после 10 часов вечера, после отбоя, кто-то открывает дверь коридора, все камеры замирают в ожидании: за кем? Шаги идут и останавливаются около какой-то камеры. И тут все превращаются в слух... Чью-то дверь открывают и, если объявляют о замене, то все спокойно, но если берут на расстрел, то, как правило, слышна борьба, сопение, рычание, иногда стук падения тела и хрип, когда в рот всовывают резиновую «грушу», чтобы заглушить крик. И тогда все камеры начинают неистовствовать: бьют в двери, орут, матерятся — общая истерика овладевает большинством перенапрягшихся, измученных людей. Какой-то сосед через стенку от меня обычно подтягивался на решетку окна и дико кричал: «Я живой, гады! Я еще живой! Живо-о-ой!» И тогда надзиратели открывают «кормушки» и обливают людей из пожарных шлангов водой. Шум стихает. Ночь. До следующего вечера можно спать.

Камеры смертников — не одиночные. Со мной сидел некий Гриша. Парень лет 25, приехавший по доброй воле из Англии. Туда он попал ребенком: увезла сестра в Германию, когда гнали на принудительные работы. Гриша подрос и попал в банду контрабандистов, а потом к перевозчикам опиума. Говорил он мне, что жил весело и разгульно. Но вот однажды они попали в засаду интерполиции в Англии, при погоне он скрылся в посольство СССР, и его в тот же день отправили в Россию каким-то советским пароходом. А здесь — посадили и заявили: «Ты английский шпион, нас не обманешь».

Так и попал он в камеру смертников. С интервалом в несколько дней нам обоим заменили приговор. В один из вечеров надзиратели остановились у нашей двери, и сердца наши дали перебой. Но открылась не дверь, а «кормушка», и надзиратель спросил: «Кто здесь на «ш»? Таков установленный кем-то и чем-то оправданный дурацкий порядок: надзиратель называет лишь первую букву, а ты уже должен сказать фамилию, имя, отчество, год рождения и статью со сроком. Я ответил. И ко мне протянулась рука с листом бумаги: «Прочти и распишись». Автоматически пробежал я текст, где сообщалось, что расстрел заменен на 25 лет заключения в лагерях строгого режима и после этого положены 5 лет ссылки на север и 5 лет поражения в гражданских правах: «5 по ногам и 5 по рогам» — как сказали потом в лагерях.

Я расписался, дверь открылась, и меня повели по бесчисленным переходам и Лестницам; я мало соображал в тот момент и с Гришей попрощался как во сне. Подвели меня к двери, открыли ее и втолкнули в громадную камеру: зарябило в глазах — ведь столько месяцев я был без людей! Меня окружили, кто-то принес кружку с водой. Говорить я еще не мог, но меня и не заставляли: все здесь были 25-летники и все пришли из камер смертников; все понимали, каково из одиночки следствия и напряженного ожидания последних дней попасть в толпу полусотни людей.

Мне показали место на железной койке, и вскоре я спал — «отбой», говорить нельзя.

Глава III

Утром состоялось мое знакомство с новыми людьми, и состав их оказался до дикости странным: американский генерал Дубик, член японской императорской фамилии Каноя; герой Советского Союза, летчик, жену которого пытался изнасиловать Берия, — его обвинили в том, что он «думал» улететь за границу; юноша-латыш, вывезенный ребенком в Германию, приехавший как турист навестить своих родных в Латвии, — его обвинили в шпионаже; немецкий военный врач, работавший в концлагере; глухонемой, обвиненный в «антисоветской агитации» (он увидел на улице афишу о повышении цен и выразительно показал своему спутнику жестом, что дела плохи: ребром ладони провел по горлу и смачно сплюнул); колхозник из Рязани, избивший вора-председателя колхоза, — «террорист» (в камере он не уставал удивляться: тут и хлеба дают полкило, и сахару ложку! Да ежели бы у нас в колхозе такое узнали — все бы сюда гуртом пошли!)

И у всех — приговор к расстрелу и замена его на 25 лет особых лагерей, — хотя жизнь и поступки этих людей были совершенно несоизмеримы.

Воспоминания и разговора не прекращались целый день. В« тюрьме была библиотека, и я накинулся на книги, так как все эти месяцы не видел вообще печатного слова. Дни шли с безотчетной и пугающей быстротой.

Однажды вечером, как всегда, перед самым отбоем, открылась дверь и к нам втолкнули человека. Он ошарашенно встал в дверях в помятом, но явно хорошо сшитом костюме, покачнулся и грохнулся на пол — в обморок. Подняли его, уложили на койку, сбрызнули водой. Он пришел в себя и, не вставая, начал причитать: «Если бы вы знали, какой они дали мне срок! Если бы вы знали... какой срок...» Все удивленно столпились вокруг новичка, с интересом ожидая продолжения — неужели начали давать по 50 лет? Ожидать-то всего можно.

— Какой же срок-то? — не выдержал кто-то.