Четвертое измерение

Она обошла стол и принялась совать ему в руки дары тропиков. Отступать Ротаридесу было некуда, да и где гарантия, что она не последует за ним; апельсины же были слишком малы, вместе с ними ему пришлось взять в руки ее ладони. Но какая поразительная уверенность, что перед ней невозможно устоять!

Если бы их лица были из фарфора, они запотели бы от их дыхания; если бы окружающая тишина могла быть еще полнее, Ротаридеса выдало бы его сердце — нет, не биение, что слишком банально, а то, что у врачей зовется аритмией, когда врач со стетоскопом, вслушавшись, делает серьезное лицо и мысленно предрекает пациенту, что ему грозит со временем болезнь сердца; если бы западногерманская косметика была чуть более высокого качества, чем заверяет рекламная молва, ноздри у него затрепетали бы от молочно-персикового аромата, в сознании Ротаридеса он, возможно, слился бы с благоуханием маминого «птичьего молока» — ванильного молочного крема со взбитыми сливками, — и он не удержался бы, вскарабкался на нижнюю полку и на цыпочках принялся бы черпать из посудины лакомство, еще только поставленное остужаться, и на губах у него еще долго держалась бы память о сладкой пене.

Он спросил с пересохшим горлом:

— Почему же вы все-таки вышли за… профессора?

Казалось, вздох сорвал паутину, невидимый паук упал на пол и беспомощно перебирал членистыми ножками. И снова Нагайова сидела напротив него, вертела в руках тоненькую ножку бокала, а апельсины лежали посреди стола как нейтральная полоса.

— Лучше я расскажу вам о зависти… нет, не о той, не о вашей, которую можно сравнить с бабочкой, порхающей между ненавистью и любовью…

Он сделал рукой неопределенно-отклоняющий жест.

— Послушайте, что вас ждет, когда у вас есть такой дом. Придет бывшая однокурсница, которая года два-три назад вылетела из института, осмотрит каждый уголок и в заключение презрительно процедит сквозь зубы: «Подумаешь, я тоже могла жить в таком доме! Не знаю, сказать ли тебе, раз уж Нагай твой муж…» Можете не сомневаться, ей этого-то больше всего и хотелось, собственно, она и пришла лишь затем, чтобы сказать мне… «Знаешь, твой старикан, еще когда я училась в институте, недели за две до экзамена по основному предмету пригласил меня в «Тюльпан» на чашечку кофе, чашечка кофе незаметно обернулась коньяком, сидим, болтаем, и вдруг он говорит: «Ольга, вообразите себе вот какую картину. В пятницу, около трех, вы стоите на шоссе в Сенец и голосуете. Одна из машин останавливается, это коричневая «эмбечка», а за рулем сижу я. Вы садитесь, и мы оба проводим чудесный уик-энд на моей даче…» Я так и обомлела, потом спрашиваю: «Вы отдаете себе отчет, пан профессор, когда и в какой момент вы мне это предлагаете?» Он притворился невинным младенцем! «А в какой, Олинка, в какой?» — «Да ведь через две недели мне сдавать вам экзамен, да еще по главному предмету, да еще без права пересдачи!» — «Ну, Олинка, вы можете быть уверены, что сдадите…» — «Я в этом вовсе не уверена, пан профессор, я, видите ли, не могу себе представить, будто в пятницу в три часа я стою и голосую на сенецком шоссе и ради меня останавливается коричневая «эмбечка»…» Так-то, дорогая моя, через две недели я провалилась у него на экзамене, а заодно и вылетела из института… Как видишь, — заключила моя подружка, — я тоже могла бы жить в этом доме. Ты ведь не отвергла предложение, если не ошибаюсь?»

Женщина опустила голову, он уже не видел ее лица, плечи у нее поникли, словно из грудной клетки выпустили чуть не весь воздух, а вдохнуть новую порцию ей не хотелось. Ее поза так и манила погладить, коснуться ее утешающей, успокаивающей рукой; безнадежно затянувшееся молчание как бы создало почву, на которой мог взойти чистый стебель его доверия, но вместе с тем и ползучий корень горечи и презрения.

— Но ведь с вами было не так, — пробормотал он наконец.

— То-то и оно, он и со мной сыграл в ту же игру, — сказала она бестрепетно. Вновь взглянув ей в лицо, он увидел, что на нем нет и тени грусти.

— Я вам не верю.

— В «Тюльпан» он пригласил меня уже после экзамена, а в остальном все было точь-в-точь.

— Но в этом же вся разница! — настаивал Ротаридес, и сам удивился взятой на себя роли.

Женщина внезапно рассмеялась громко и весело, во весь рот, запрокинув голову.

— Это не имеет значения, — весело убеждала она Ротаридеса. — Не принимайте это близко к сердцу. Плевать я хотела на Олину… Неважно, с чего начинается. Время все перемалывает!

— Вы правы, — согласился Ротаридес.

— Знаете сказку «Аленький цветочек»? По-моему, красавице лишь в первое время казалось, что она живет с чудовищем. А после она сама бы удивилась, напомни ей об этом, просто привыкла. Мы всегда смотрим на своих близких совсем другими глазами, чем посторонние… — Она приглушенно вскрикнула и приложила палец к губам: — Боже мой, хорошенькое сравнение! Выходит, Нагай чудовище какое-то!..