Четвертое измерение

— Все вы трусы. Жаждете всего, но нести ответственность — ни боже мой! Вы не можете примириться с фактом, что то, что вы совершили, не сообразуется с вашим прекрасным и возвышенным представлением о себе. И однако, вы совершаете это снова, потому что не можете без этого обойтись, это сильнее вашей наивной гордости…

Изнутри меня рвались наружу возможные ответы, но в них не было ни складу ни ладу, сплошное косноязычие. И тут что-то теплое и доброе легонько тронуло мой затылок, пощекотало корни волос, как будто мелкие горячие муравьи разбежались по голове. Я обернулся. Через верхний угол окна, выходившего в какой-то двор, мне в лицо ударили яркие лучи солнца, облили теплым светом, напоминающим о вещах тихих и вечных: Марта положила мне руку на шею; ее холеные ногти скользнули по моей коже, и я вздрогнул от их прикосновения…

— Лукаш, — сказала она с упреком, — может быть, я звала тебя? Удерживала? Ты делал только то, что хотел. И вдруг остался один в этом ненужном споре. Укоры, решения — ведь все это фальшиво! Ты мог уйти без звука, не предупреждая. Но ты можешь и вернуться.

— Я не вернусь, — сказал я решительно.

Она улыбнулась с оттенком превосходства, как человек, заранее размышлявший о ходе разговора, о силе воздействия возможных вопросов и ответов, учитывая самые неожиданные варианты. Мне вдруг захотелось быть с ней твердым и беспощадным, захотелось унизить ее правду, расторгнуть любовный договор, вытекавший из самодовольной иллюзии, будто мы взаимно изучили не только все уголки тела, но и тайники души. Но когда я уже собрался продолжать, что-то меня удержало: не надо, пусть говорит, что хочет, ведь это спор, в котором я должен принять участие, испытание, которому должен подвергнуться.

— Я был один. А когда я один, я слаб и труслив, я не выбираю и быстро к кому-нибудь прилепляюсь. Так ты и вошла в мою жизнь. Быстро и дешево.

— Ты думаешь, я не знала? — Она все еще улыбалась, только в уголках рта четче обозначился терпкий оттенок иронии. — Ты думаешь, я тебя выбрала как-нибудь иначе? Только в отличие от тебя я считаю смешным и недостойным уничтожать таким признанием уважение к себе… уничтожать и то прекрасное, что между нами было, чего и ты, наверное, не станешь отрицать.

— Я уж не помню, — сказал я хладнокровно. — Сегодня мне видится это иначе. Я чувствую, что надо кончать.

— Никто не отнимает у тебя этого права, — возмутилась она. — И я не завидую твоей способности терзать себя. Не бойся, мне ты не сделаешь больно; а если б и сделал, как бы ты еще и с этим справился?

— Кто знает, — усомнился я, — может, я предпочел бы этот вариант. Признаюсь, вы меня застали врасплох. Ты никогда мне не говорила, что у тебя с Игорем…

— Ты никогда не спрашивал. А я не собиралась разводиться с ним из-за тебя, я знала, что рано или поздно ты уйдешь искать другого… Разве я не была прозорлива? — На минуту она умолкла, потом продолжала, немного тише: — А ведь я могу тебе отомстить! Я могу пожаловаться вслух, что ты загубил мою жизнь, что ты не смеешь меня покинуть, потому что я теперь не могу жить ни с мужем, ни с ребенком, я могу жаловаться, угрожать, могу утверждать, что это дело на твоей совести. Что тогда, Лукашко? Что скажет твое чувство моральной ответственности? Что было бы тогда?

Я взорвался — и сам был поражен этим.

— Может быть, я предпочел бы это! Я знал бы, что на мне лежит вина за что-то подлинное, глубокое, живое. Но так?.. Как будто я ударил человека, а он мне говорит, что все в порядке, ничего не случилось… Мы предлагаем друг другу свободу и отпущение грехов почти задаром. Не циничней ли это, чем жестокий и насильственный развод? Что, если мне была нужна именно такая месть?

Она отрицательно покачала головой, прядка волос цвета красного дерева соскользнула на блестящий лоб с явными намеками на будущие морщинки. Она небрежно откинула рукой непослушные кудри; потом движение ее руки сменилось медленным жестом, каким мы выкладываем перед кем-нибудь что-то драгоценное и заманчивое.

— Лукашко, я хорошо знаю, чего ты ищешь и в чем нуждаешься! Но как же ты хочешь найти любящее существо, если делаешь все, лишь бы запрезирать самого себя? Ты все обращаешь против себя, против собственного достоинства. Порой мне даже казалось, что ты сможешь насмеяться над женщиной, которая тебя полюбит. Как бы ты мог уважать ее чувство, ее как человека, если не имеешь уважения к самому себе?

Я молчал, но при этом не чувствовал себя ни задетым, ни обескураженным, потому что знал, что это утверждение, которое одно время мне тоже казалось справедливым, можно с правом вывернуть наизнанку: не достоинство и самолюбие позволяют нам любить другого — это любовь возвращает нам самоуважение, убивает презрение к себе, не позволяет видеть ее объект в свете наших пороков…