Четвертое измерение

А тут вдруг совсем необычное происшествие: крысы ушли из зоны... То, что это — дурная примета, все знают. Но что случится? Пожар? Землетрясение? Потоп?

Был конец зимы, мели метели, и было странно и страшно смотреть, как через запретзоны шли тысячи крыс, уходя по снегу из-под бараков и уборных.

Но с нами ничего не произошло: лишь подпочвенная вода, выступив на поверхность, залила подполья и ямы уборных. Это и почувствовали заранее мерзкие твари. Вскоре они вернулись.

Метели намели сугробы вдоль запретзон, вплотную к заборам, и опять не утерпели ребята: пятеро ночью прокопали тоннель в сугробах, прорезали забор и ушли. Но в работе они так закоченели, что не выдержали и зашли в какой-то дом погреться, а хозяева все поняли и тут же передали их охране, раскиданной по всей Мордовии. Ведь за каждого пойманного беглеца населению платят по 100 рублей и еще дают барана или овцу — как тут не соблазниться этим нищим, до сегодняшнего дня не знающим обуви и ходящим в лаптях!

А новички все прибывали: ехали студенты, рабочие, солдаты — контингент заключенных явно менялся. Но методы следствия — нет.

— Я следователю говорю: ничего я не скажу, и не ждите, — объясняет соседу, сидя на нарах, вновь прибывший. — А он в ответ: «У нас времени много, никуда ты от нас не уйдешь». И вот допрашивает, допрашивает, допрашивает — до посинения.

Как-то читает следователь мой дневник: взяли дома, при обыске. И говорит:

— Тут вот есть место, где написано о нашей стране, клевета написана о том, что государство с большой территорией, как правило, управляется деспотическим режимом. Тебя за одно это расстрелять надо!

— Так это же не я сказал, — объясняю, — это не мои слова, это Монтескье сказал, а не я!

— Монтескье, говоришь? Давай адрес этого Монтескье, где он живет?

Рассмеялся я и еще не понимаю, неужели он и вправду не знает, что Монтескье двести лет, как умер. А следователь видит, что я смеюсь, и говорит, небрежно так:

— Знаю, что не скажешь адреса. А он мне и не нужен: арестовали мы уже твоего Монтескье, он давно «раскололся»!

А рядом сухонький старичок рассказывает другому, доживающему свой век в лагерях:

— Приехали мы в Перловку, под Москвой такая станция дачная. Там у меня кум с кумой живут, квартиру получили. На новоселье мы со старухой ехали. Сошли с поезда, идем, а где эта улица не знаем. И вижу, идут какие-то люди, человек десять, тоже с поезда. Ну, думаю, местные, должны знать. И к ним. Тронул за рукав одного, такого высокого: где, мол, тут такая-то улица? — А он молчит и подбородок задрал, на меня не смотрит. Я его опять: гражданин, я же вежливо спрашиваю... А он и не глядит. Я его так-то раза три все спрашивал, и, наконец, он что-то мне не по-нашему громко так сказал и отвернулся. Я так и обмер: знаю ведь, что с иностранцами говорить не полагается, как бы греха не вышло... Старухе говорю: видала? А она уже меня клянет на чем свет стоит. Ругаемся мы так посередь улицы, а тут подходят какие-то трое и говорят, вежливо так говорят: «Можно вас на минуточку?» — «Что?» — говорю... а у самого ноги дрожат — ведь год-то 1950-й... А тут и машина подошла, меня — туда, и больше я ни старухи, ни свободы не видал: дали мне, рабу Божьему, 25 лет «за связь с иностранцами».

И вот, в этой «нормальной» обстановке советских концлагерей прозвучало, как выстрел: Солженицын — какой-то бывший политзаключенный — написал (и ему разрешили издать!) книгу о политлагерях. Она называется «Один день Ивана Денисовича».

Об этом прямо писали нам родные и друзья. Мы не верили.

Но книга пришла. Цензор вначале не хотел ее выдать, но мы добились. Очередь стояла около читающего, книгу читали и днем, и ночью.

Когда я прочел, я протер глаза и сказал:

— А лагеря еще есть? Ничего не понимаю...

И, действительно, это было верхом обмана и демагогического издевательства. Ведь «Иваны Денисовичи» ходили по зоне: вон он идет, Сережа, лагерный тихий сумасшедший, простой крестьянин, сидящий уже лет двадцать и рехнувшийся. Мало ли их тут?! И вдруг эта книга.

 Когда нас везли из Сибири в Мордовию, по радио выступал с очередной речью Хрущев и в который уже раз заявлял, что политзаключенных в СССР нет, все выпущены, и тюрьмы в Москве разрушены. Голос его звучал под хохот, раздававшийся из всех камер. Надзиратели конвоя и офицер улыбались.

— Может, мне вас повыпускать, ведь нет вас всех, — сострил офицер.

А теперь на весь мир прозвучал «Иван Денисович»: конечно, в СССР покончено с политзаключенными, скажут в свободном мире, иначе не стали бы там печатать такую книгу.

Не знает еще Запад, на что способны эти люди: Геббельс — лишь жалкий ученик коммунистов.

Итак, мы читали «Один день Ивана Денисовича», читали сами о себе, сидя в тех лагерях, которые, якобы, ушли в прошлое.

— Да есть ли еще за забором советская власть? — шутили мы.

Но она была. Была. Хотя и психология людей постепенно менялась: ведь еще года два назад начальник конвоя не посмел бы пошутить: «может, вас и нет...»