Четвертое измерение

Зону нашу оцепили с внешней стороны солдатами, а через полчаса прибыло на грузовиках подкрепление: батальон внутренних войск КГБ с оружием и танкетками. В одном месте танкетка повалила забор: там за зоной было пустое пространство. А солдаты с автоматами вошли через ворота в нашу зону, и по рупору нам было предложено выйти из зоны в пролом забора на поле: в противном случае «восстание подавим с оружием».

Мы вышли. При выходе на нас надевали наручники. А начальник лагеря сидел и смотрел; если бы он знал, что сидит на скамейке, в доске которой целая пачка поддельных документов!

Отвезли нас, кого куда: в следственный изолятор и на другие штрафняки. Я попал в БУР — до выяснения. В этих условиях мы услышали о разоблачении Сталина Хрущевым: ведь в камерах есть радио. Всеми овладело буйное возбуждение: люди хохотали, матерились, били в двери. А надзиратели и офицеры так растерялись, что только упрашивали: ну, потише, ну, хватит... Кто-то строил уже планы освобождения: теперь всех выпустят! Люди неисправимы...

Но действительно — событие было историческое. Не меньше, чем сама смерть Сталина. Нам, тем, кто думал, а не мечтал, было ясно, что Хрущев рвется к большой диктатуре и ему труп «бога» мешает; надо свалить вину за былое на предшественника: ясно было, что Хрущев ничем не лучше Сталина. Но и другое было понятно: страшная ошибка властей, — ведь когда убивают «бога», все перестают верить в его святость, а значит, и в святость того, кто занял его место. Когда в древнем Египте рабы убили фараона, то его сын, якобы, сказал: «Не то страшно, что рабы убили фараона, страшно, что рабы узнали, что фараона можно убить!»

А пока что ликованию нашему не было конца: «Давай, Никита! Пинай дохлого льва!»

В нашей камере был какой-то китаец, перешедший границу СССР. Он ничего не понимал, этот безграмотный бедолага, почти не знающий языка. Смотрел он на наше веселье с удивлением. Его интересовало получить пайку с довеском, а на обед вторую порцию каши — других устремлений у него не было.

Кто-то спросил у него, как обычно простые россияне свысока спрашивают китайца: «Ну, как, ходя, хорошо в тюрьме?».

И китаец совершенно серьезно сказал, что думал. В пятнадцатиметровой камере нас было 60 человек, и некоторые были вынуждены спать на цементе, под нарами, поэтому он ответил:

— Кому — нары — хорошо, кому — низам плохо.

Получилось, как видите, мудро: коммунары хорошо; коммунизм — плохо.

Мы долго смеялись этому «резюме».

Глава XXV

Неожиданно у меня резко осложнилась болезнь ног. С утра стала болеть левая нога, к вечеру она распухла, как бревно, боль усилилась. Товарищи пытались вызвать врача. «Какой врач?» — надзиратели только отмахивались. Но вечером друзья подняли такой крик и стук в двери камер, что пришел офицер. Увидев, в чем дело, пообещал отправить в больницу. Поздно вечером меня вынесли, положили в кузов грузовика на доски, туда же влезли три конвоира с автоматами и собакой. И повезли полутруп под охраной. Ехали мы по разбитой таежной дороге, перекатывало меня по доскам пола, швыряло и подбрасывало. Попал я в хирургическое отделение и провалялся там больше месяца со страшными болями. Всё это время ко мне заходил Зубчинский и приносил читать философскую и теософскую литературу.

А кругом шла обычная больничная жизнь: привозили арестантов с «мастырками» — членовредителей всех сортов, пострадавших в результате аварий и просто больных. Но только тех, кто был на грани смерти.

Кончилось мое пребывание в больнице скандалом: я ударил санитара, избивавшего беспомощного больного. Санитары-заключенные зачастую зверстовали не меньше надзирателей: власть развращает человека с садистскими наклонностями.

 Через час после скандала мне объявили: завтра на этап. A у меня нога совершенно распухла, ходить не могу.

— Как же, — говорю, — ехать?

— Ничего не можем сделать — приказ оперуполномоченного.

Вызвал я «Домино». Пришла. Объяснил ей, что везут в тайгу, где врачей нет. Обещала помочь и ушла. А утром, на рассвете, пришли за мной надзиратели:

— Пошли!

— Не могу, — отвечаю, — идти.

— Ах, не можешь, так мы поможем! — и сбросили меня на пол.

Но я и подняться не мог. Тогда взяли меня за руки и ноги — а нога-то болит... — и понесли до вахты. Там бросили мне одежду, оделся я кое-как. Начали обыск, нагло отбирали себе то, что им нравилось.

— Ну, пошли, — командует старшина.

— Но я не могу, — пытаюсь я им объяснить.

В ответ — крик, матерщина: поезд-то скоро подойдет, и им надо успеть дойти до станции, а у них есть еще какая-то группа идущих на этап. С матом отправили они вперед колонну заключенных, а я сижу. Посовещались в сторонке, подходят ко мне:

— Ну, как, ты пойдешь?

— Не могу.

— Бери его, ребята!

И меня, опрокинув на землю, схватили за ноги и потащили волоком по земле к станции. При первом движении моя куртка задралась, спину обжигали и царапали камни дороги. Конвоиры, матерясь, тащили меня; беспомощность и отчаяние этого состояния непередаваемы.