Четвертое измерение

Я с интересом выслушал эту сентенцию: ведь официальный курс был тогда еще на дружбу с Китаем, Хрущев заложил золотую доску «вечной дружбы народов-братьев» в фундамент нового здания китайского посольства. Русским девушкам, выходившим замуж за китайцев, выдавалось государственное специальное приданое. И вдруг такая откровенная тирада простого китайца. Ясно было, что это не просто личное мнение данного человека, что за этим стоит целое мировоззрение китайского народа.

Следующий день был этапным: я попал в группу, едущую в спецтюрьму.

Вагонзак застучал по рельсовым стыкам, и через два часа мы были выгружены. Всю дорогу тянулись леса, за решеткой окон — заборы лагерей и вышек.

Подвели нас к вахте, обыскали — в третий раз за день — и впустили в зону. Громадный квадрат был почти пуст: лишь справа в углу стояло приземистое длинное здание из кирпича, вытянувшееся, как обычный барак. Но решетки на окнах говорили: это наше новое пристанище, еще одна тюрьма, в которой предстояло бороться за жизнь и сохранение человеческого достоинства — второе было куда сложнее первого.

От вахты к тюремному зданию вела хорошо утоптанная дорога: много ног прошло по ней. Через весь тюремный корпус шел длинный узкий коридор с железными дверьми камер; коридор этот разделен на секции поперечными решетками: в случае восстания и захвата тюрьмы заключенными эти секции задвигались и люди, вырвавшись в коридор, все равно оставались в клетках.

Еще один обыск — внутренний надзор не доверяет внешней вахте — и нас развели по камерам, отобрав «пока» все вещи.

Войдя в камеру, мы удивились тому, что окно было нормальным, комнатным и большим, по сравнению с величиной камеры: она была 2,5 х 2,5 метра. Это пространство было занято нарами. Лишь у дверей оставалось 50 см прохода, где стояла тумбочка и извечная «параша».

Нам выдали истрепанные матрацы, рваные одеяла, и мы обосновались. Обмен мнениями привел к общему выводу: по сравнению с «Гитлером», мы попали в санаторий. Во-первых, здание тюрьмы не железобетонное, а кирпичное; во-вторых, нары сплошные деревянные, полы не из бетона, а из асфальта; в камере тепло — печка нагрета; окно — большое; за окном забор и рядом лес, а значит — воздух. «Жить можно, — резюмировали мы. — У «Гитлера» не подохли и с ума не посходили, — здесь тоже выживем!»

*

На следующий день при утреннем обходе тюрьмы пришел наш начальник — майор Ликин. Этот человек среднего роста с равнодушным лицом отдавал приказания элите надзирателей, не обращая внимания на нас:

— Исправьте «глазок» — можно видеть из камеры; решетка шатается — закрепить.

Оглядев нас, прибавил:

— Постричь их — волосы отросли.

На груди у него была колодка военных наград, я поглядел на нее и не выдержал:

— Мне стыдно, майор, что когда-то я носил такую же, как вы, медаль «За штурм Кенигсберга»!

На меня смотрели внимательные глаза, смотрели без злобы.

— Ваша фамилия?

Я ответил. И Ликин с надзирателями ушел.

— Ну, вот, получил для начала пятерик, — сказал кто-то из ребят, — и охота была связываться!

Я уже тоже внутренне ругал себя за несдержанность, но сделанного не вернешь. Однако события повернулись неожиданно. На следующее утро майор Ликин на обходе просто сказал:

— Посмотрел ваше личное дело. Действительно, мы были вместе с вами под Кенигсбергом. Но вы зря меня ругаете, я на работе, меня сюда направили из армии.

Между нами завязался разговор, в который вступила вся камера. Ликин расспрашивал нас о Сибири. Мы задавали вопросы о наших правах здесь. Узнали, что тюрьма работает: во второй, рабочей, половине зоны есть кирпичный завод с глиняным карьером.

После ухода Ликина мы поздравили друг друга: такой разговор — без злобы и оскорблений — с «Гитлером» или Буряком был невозможен.

Ликин начал явно покровительствовать нашей камере: отдал книги, карандаши, ручки, бумагу; разрешил взять кое-что из личных теплых вещей. Скоро мы убедились, что такие поблажки здесь не редкость: если в камере были интеллигентные люди, Ликин старался найти с ними общий язык и не злить.

На ежедневных прогулках мы начали знакомиться с теми, кто сидел в этой тюрьме до нас. Прогулочные дворики находились по обе стороны в торцах здания. Четыре тесных квадрата, оцепленных колючей проволокой, соприкасались: две уборные, разделенные внутренними стенками, объединяли их. Можно было полчаса разговаривать с соседями и выяснять условия, режим, просто знакомиться с людьми.

Очень скоро выяснилось, что состав заключенных смешанный: молодежь из нового «хрущевского» набора; блатные самых диких «мастей», вроде «реактивной метлы» — которым ни в одной зоне уже жить нельзя, везде зарежут, они «все заборы перескочили».