Четвертый бастион

– Упаси боже, – отмахнулся той же перчаткой капитан первого ранга Раймерс. – Француз еще ладно, но англичане хоть и откушали уже первого чаю ни свет ни заря, но такие любители до церемоний. Нет-с. Никакой охоты до реверансов. Пусть уж сами-с…

– Так и есть, – хмыкнув, подтвердил мичман, передавая командиру бастиона складную трубу. – Сами и пожаловали.

NOTA BENE

«Последняя галантная» война

Едва ли это можно было сравнить с подмосковным Тарутино 1812 года, где в вынужденном бездействии противостояли французская и русская армии и офицеры обеих сторон встречались на осенних лужайках погреться у русских самоваров французским вином. Свирепость позиционных схваток под Севастополем отмечали все современники, и тем не менее в минуты перемирия, необходимого для уборки тел – иначе засмердело бы всю округу, – ситуация изменялась. Стоило только воткнуть в землю штык – сцены, подобные тарутинским, были обыкновенны, да и 1812 год не вывел из моды французский язык, чему подражали и выходцы из низших сословий.

Должно быть, поэтому все исследователи и ветераны в один голос называли Восточную войну «последней галантной». Личность пленного была неприкосновенной, личность раненого врага – так же, а лютость боя полем боя же и ограничивалась.

Союзники, к слову, в течение всей войны и после нее не переставали с теплым чувством (иногда прямо-таки с восторгом) вспоминать, с какими «благородством и трогательностью, столь характерной для русских», относились те к беспомощному врагу, писал Базанкур.

Даже англичане, как, например, лейтенант Джордж Пирд, участник битвы под Альмой, отмечали: «Раненым русским англичане предлагали воду, бисквиты и даже одалживали свои трубки. Иногда, впрочем, эти любезности были предлагаемы людям, которые хоть и находились в смертных муках, но отказывались, мрачно качая головой. Это были опасные люди! (Dangerous people!)». И все-таки просвещение еще не успело размыть общечеловеческой морали, как это случилось уже в недалеком будущем.

* * *

Движение от французских позиций заметил и штабс-капитан Пустынников, глянув в сторону неприятеля поверх кружки с травяным чаем.

– А зря отказываетесь, – повторил он, отступив от канатного щита в пушечном дворике и грея пальцы на простой оловянной кружке из солдатского ранца. – При вашей болезни это народное средство было бы просто незаменимо.

Он снова предложил закопченную кружку поручику, страдальчески тискающему ладонями виски с заметно бьющимися жилками.

– Разве что на голову вылить, – простонал Соколовский, с сомнением глянул на рыжеватую бурду, отдающую полынью. – Верно лечебная?

– Не сомневайтесь, – подтвердил Илья, отхлебывая из мятой кружки с гримасой блаженства. – Бальзам. Головную боль снимает, как рука матушки.

– Что ж, пожалуй, – протянул поручик похмельно дрожащие руки.

– Угощайтесь, – отдал кружку штабс-капитан, утирая испарину на усах. – Правда, без сахара и мяты горчит, но верное средство унять кровяное биение.

– Мята, – проворчал Соколовский. – Где они вообще умудрились молодой травы нарвать, когда ее и кони еще не видали?

– А кто сказал, что молодой? – рассеянно пожал плечами Пустынников, куда более занятый происходящим внизу движением. – В том году еще матрасы набили полынью, чтобы блохи не селились. Теперь вот в ход пошло. Такая, понимаешь, каша из топора.

Поручик шумно закашлялся.

– Я же говорил, проберет, – одобрительно кивнул Пустынников, запахивая полы шинели. – Пойду, гляну на делегацию.

Он вышел на дощатый помост для штуцерников, опасно скрипевший под толпами пехотинцев Тобольского полка, привлеченных не совсем обычным зрелищем.

Пожалуй, сама по себе страшная картина побоища мало развлекала сибиряков, вновь сменивших украинцев. То ли в силу врожденной степенности, то ли принимая ночной бой за нечто заурядное, они не лезли поверх голов друг друга, не вскрикивали, увидав в грудах мертвых тел кого-то из знакомых, рассуждая о смертельной жниве с обстоятельностью рядовых ее пахарей. И то правда, мало им, что ли, в котел такой горячей каши подано? Но вот парламентарии с той стороны – это, и впрямь, было занятно…

Впереди, в обычной «крымской» шинели, отличной разве что шерстяными алыми эполетами, усердствовал горнист, выдувая утреннюю сырость из трубы с трехцветным французским шнуром. Подле пристроился британский энсим[81] в одном красном мундире, но с номерным флажком полка легкой пехоты. Не со знаменем же полка, в самом деле, идти подбирать выбитые зубы. И следом не шел, но шествовал…

– Ишь, «каков скосырь выехал»[82], истинно пава, однако…

– А рази ты хуже, как в кабак с целковым идешь? Тоже птица важная, хоть шапки ломи.

– А из кабака как выкинут, так и истинно павлин выступат…

– Ажно на хвост падат.

Обменялись мнением тобольцы как бы между прочим, деля с большим вниманием скудные щепоти махорки.

– Только перьев на башке не хватат, как у ентого.