Четвертый бастион

Французский полевой госпиталь

Конечно, она не ожидала, что застанет Рональда в раме парадного портрета, верхом на вздыбленном коне, с палашом, как их, героев войны, рисуют в иллюстрированном альбоме. Насмотрелась уже к тому времени, начиная с полуживых обрубков Инвалидного дома. Грязь все, зверство немыслимое и сплошное безумство – вот что такое война, как оказывается. И все-таки, ее Рональд? Такой мужественный и домашний, будто рыжий лев на софе, соскочивший с рыцарского герба и отдыхающий после легендарных подвигов. Нет, он не вписывался в эту картину, писанную дорожной грязью и гноищем. Так не должно было случиться!

И все-таки, это осунувшееся бумажно-белое лицо в краплении веснушек, отчего-то показавшихся оспяной сыпью, в медной чеканке локонов на грязной подушке – было его, баронета Мак-Уолтера. Только они – вьющиеся до плеч, рыжие волосы – остались от того Рональда, с которым они, точно гадая по томику Байрона, строили планы на будущую жизнь, полную приключений и заслуженного счастья.

Только теперь – к счастью ли или в продолжение несчастий – леди Рауд знала французский язык куда лучше, чем оператор – английский.

Теперь у ее жениха нет ноги, но это еще можно было вообразить достоинством – как он станет опираться на трость, под общие вздохи и аханье, входя в бальную залу Виндзорского замка. «Конечно, едва ли дело обойдется тростью, – Мэри мгновенно припомнился старый матрос-посудомойщик в пивной Уэст-Мидленса, который гремел по половицам засаленной деревяшкой, с кривым костылем под мышкой. Всего шика в костыле была подушечка козьего меха. – Боже, о чем я снова?!»

Мэри содрогнулась. Ей вдруг захотелось опуститься на ступени порога, на вспоротый тюк с корпией, на перевернутый чан для выварки бинтов, стоявший у крыльца офицерской палаты, откуда ее вывели только что… – все равно.

Открытие, которое она сделала только что, было столь оглушительным, что даже жить не хотелось, по крайней мере здесь и сейчас.

«У баронета Мак-Уолтера нет не только ноги!» – поняла она со слов французского хирурга, а также из скабрезно-сочувственных гримас офицера Бамбла.

У него теперь, можно сказать, вообще ничего нет, кроме титула и героического прошлого – уж точно нет будущего. Того будущего, о котором…

– «Что толку врать самой себе, – нахмурилась леди Мэри и все-таки вспыхнула румянцем, впрочем, не видным в сгустившихся серых сумерках. – К чему это пуританство без свидетелей?»

Об этом, скажем так, «будущем» она мечтала с первого дня, как, увидев Рональда поспешно застегивающим сюртук на сеновале в Уэст-Мидленсе, примерила его «этак» к своей французской бонне, выскочившей с другой стороны стога переполошенной курицей, – в роли похотливого фавна, наскакивающего на игривую нимфу. И вдруг одновременно примерила и к себе…

Сначала задохнулась – нет, не от отвращения, как следовало бы, наверное, а от пронзительного понимания, в чем, собственно, заключается смысл чести девицы Рауд, если без всяких эвфемизмов, отвлеченных эпитетов.

А после эта невозможная мысль переросла в ожидание, тревожное и сладкое, почти еженощное и потому особенно преступное.

Что же теперь? Честь ее потеряла всякий смысл и это ожидание ничем не закончится? Она так и не дождется, когда по-настоящему, въявь, а не в девическом забытье все взорвется в ней…

Мэри вскрикнула.

Взрыв, раздавшийся за ее спиной, столкнул Мэри с крыльца барака, она плеснула из-под ботинок лужей, едва не кувыркнулась в телегу и оказалась на мягкой, чесучовой груди мистера Бамбла, противно пахнувшей потом и скотчем.

– Что? Что случилось?! – только и успела вскрикнуть девушка, но еще раньше, чем дождалась ответа, поняла «что».

Оттолкнула пристава, попутно замершего французского хирурга, какого-то раненого, ковылявшего к выходу, но теперь просевшего в коленях, втянув голову в плечи…

Похоже, что и сам сэр Мак-Уолтер был чрезвычайно удивлен тем, что в револьвере «Нэви» оказался патрон. Рот его был открыт, будто он и в самом деле успел вскрикнуть: «Why?!», прежде чем голову его отбросило на край подушки. И все же вряд ли из одного только любопытства он дотянулся до кольта, висевшего в кобуре на спинке стула товарища по несчастью – французского кавалериста, с которым, впрочем, они и товарищами стать не успели, пребывая попеременно в забытьи.

Шестигранное дуло кольта по-прежнему угрюмо смотрело в развороченный висок Рональда. Мэри только увидела розоватую кость, торчавшую рваной закраиной из багровой кашицы, и моментально забыла, как вообще выглядит ее жених. Забыла надолго, а может, и навсегда… потому, что, сколько она потом ни призывала в памяти баронета – виделся он ей неживым. Нет, не мертвецом с простреленной головой, а будто насильственно нарисованным воображением из черт, сообщенных ей кем-то со стороны, по разговорам знавших того, другого, живого Рона.