Четвертый Дюма

Вскоре мои предчувствия подтвердились. Папа Дюма вдруг почувствовал себя скверно, бывали минуты, когда он терял ясность мысли, начинал запинаться, путать имена своих любовниц, которые раньше знал как таблицу умножения. Им не было числа, но всех их он помнил, а теперь разобраться, кем была Мари, кем — Матильда, кто такая Эмма и кто — Ада, он был просто не в силах, все они сливались воедино, будто он смотрел на прошлое в калейдоскоп. Тут было от чего всполошиться, а еще более тревожным, во всяком случае, для меня, был тот факт, что месье Александр-сын, который последние пять-шесть лет будто забыл о существовании отца, а в период Ады Менкен прямо-таки стыдился старика, вдруг появился на бульваре Мальзерб, № 107, усердно выказывая сыновнюю заботу, и приохотился запираться наедине с онклем Сашей в его кабинете. Они подолгу беседовали, вернее, говорил сын, а отец больше слушал — как видно, они поменялись ролями. Кончилось все это тем, что они вдвоем уехали в Южную Францию, где старику якобы должно было стать лучше. С собой они взяли только новую секретаршу, от моих же услуг мой сводный брат отказался в довольно грубой форме. Все это мне совсем не нравилось, врожденное чутье подсказывало мне, что Александр-сын у меня за спиной постарается выполнить свое давнишнее намерение. И потому, когда они уехали, я тут же отправился в Банк де Франс и обменял свои облигации алжирского займа на наличные. Я хотел обменять их на золото, но на дворе стоял конец 1869 года, в воздухе уже носился призрак войны, и банк отказывался менять ценные бумаги на презренный металл. Мне выдали десяток пачек купюр, украшенных ликом Луи Бонапарта. Всего год спустя их не хватило бы на то, чтобы оплатить визит в публичный дом.

Весной 1870 года я узнал от своего приятеля, господина эконома Ноэля Парфе (от его услуг Александр-сын также отказался, чтобы умирающий отец целиком находился в его власти), что с господином Дюма случился апоплексический удар, что он разбит параличом и утратил дар речи, который у него был воистину даром божьим. Я тут же отправился в Марсель, в окрестностях которого находилась вилла, где лежал старик. Мой сводный брат встретил меня так холодно, как это умел только он. Насколько отец любил людей, настолько сын их ненавидел. Вместо руки он подал лист бумаги, сложенный вчетверо. Я развернул его. Оказалось, что это документ, появления которого я так боялся. Старик в письменной форме отказывался от усыновления, заверенного в Петербурге, в результате чего мне через нотариуса официально запрещалось носить фамилию Дюма-сын-младший. Это заявление было явно продиктовано старику моим братцем, и Александр-отец, должно быть, подписал его в минуту полного умопомрачения — под документом действительно стояла его подпись, широкая и размашистая, мне ли не знать его фельдфебельский почерк. От этой явной подлости я разозлился, шагнул вперед и схватил месье Александра-сына за отвороты шелкового халата, но тут в дверях за его спиной возник начальник местной полиции. Его вызвали немедленно, как только я выразил желание посетить папу Дюма и проведать о его здоровье. Меня тут же арестовали и отвели в полицейский участок. Там в присутствии сына у меня отняли французский паспорт и уничтожили его. Потом меня отпустили, строго-настрого запретив появляться вблизи дома, где лежал папа Дюма. Да, вот какие дела творились во времена Второй империи этого щеголя Луи Бонапарта.