Четвертый Дюма

Что касается Пенчо, то, надо сказать, большего шалунишки, чем он, тогда не было. Он был красивым мальчиком, с пышными кудрями, умный и острый на язык — весь в отца. Но дисциплины — никакой, уроки учил через пень колоду, а иногда вообще не заглядывал в учебники — все время у него уходило на игры — в чижика и чехарду. Он доводил до белого каления всех учителей, особенно амбициозных, которых беспокоила успеваемость класса по их предмету. У доски он обычно бормотал что-то под нос или вообще молчал, ну, а ежели спросить его о чем-то, не относящемся к уроку, то сразу видно, что мальчик он умный, о талантливости тогда рано еще было говорить, ведь ему было лет тринадцать-четырнадцать. Все было бы терпимо, если бы он давал себе труд хотя бы заглянуть в учебники. Я то и дело оказывался в неловком положении, ставя ему шестерку. Но, с другой стороны, у него отец — важная фигура — председатель Народного собрания, поговаривали, что он может стать и министром народного просвещения вместо нынешнего Гюзелева, а кроме всего прочего — мы с ним политические противники. Войдите в мое положение! Я несколько раз говорил с мальчиком с глазу на глаз. «Слушай, Пенчо, — говорю я ему. — Не срами своего отца! Откровенно говоря, вчера, когда я вызвал тебя отвечать, ты больше тройки не заслужил». А он в ответ: «Почему же тогда не поставили тройку? Было бы справедливее…» — «Да, тебе легко говорить о справедливости. В мои четырнадцать я тоже говорил о справедливости, а ведь условия тогда были значительно тяжелее, чем сейчас, как говорится — в самый разгул пятивекового османского ига. Но ты войди ж в мое положение — сын господина председателя Народного собрания, видного писателя Петко Рачо Славейкова — и троечник, причем, по литературе и болгарскому языку! Да это же плохо говорит и о его учителе, тоже, между прочим, писателе и радетеле изящной словесности». «Да, я, говорит, господин Незнакомов, на большее не способен. Если отец писатель, это еще не значит, что и сын обязательно должен идти по его стопам. И очень часто, я это знаю из книг, сыновья крупных писателей, нельзя сказать, чтобы были абсолютно ни к чему не пригодными, просто развивались в другом направлении и были по-своему полезными обществу». «Вот видишь, — говорю ему, — забиваешь себе голову разными неверными и спорными, между прочим, умозаключениями, а на уроки времени не остается. На сей раз я поставил тебе пятерку, но знай, что в последний раз. Это только ради твоего отца».

А он молчит, уставится на стену и не поймешь, о чем он там думает.

Спустя два дня после нашего разговора пришел в Гимназию рассыльный из Народного собрания и передал мне устное приглашение в пять часов вечера прийти в кабинет Его Превосходительства председателя Собрания. Вот такие пироги! Будут меня распекать за последнюю пятерку!.. Надо бы опять шестерку ему поставить, зачем собак дразнить, мне ли порядки наводить, а то вот ведь что получилось… Всего полгода, как я перебрался в Софию, нашел удобную и недорогую квартиру, а здесь, глядишь, опять в провинцию упекут. Наш министр Гюзелев — лучший друг Деда Славейкова, стоит ему намекнуть, и меня вышвырнут в два счета… Долго ли отыскать какой-нибудь грешок, ведь я политический противник… Вот так попал, как кур в щи… Такие дети, как Пенчо, обычно самые сильные ученики. Да и в дальнейшей жизни им тоже легче. Так было испокон веку, так будет и ныне, и присно, и во веки веков…

Надо сказать, что я попотел как следует, пока дождался пяти вечера. Потом плюнул на все, надел накрахмаленную рубашку и галстук-бабочку, облачился в новый редингот, сшитый сразу же по приезде в Софию, накинул подбитую мехом пелерину, директор дал мне школьный фаэтон (наш консерватор сочувствовал мне), и ровно в пять я вошел в Народное собрание. Подаю пелерину и шляпу швейцару, сопровождают меня по лестнице, стучат в председательский кабинет, и оттуда раздается веское Петково «Войдите!», и меня вводят к высокому начальству. Оно сидит за столом, подписывает какие-то бумаги, в обычном сюртуке, галстук сбился на бок (к своей внешности он всегда относился довольно-таки небрежно). Помню, про себя я невольно сравнил — будто он посетитель, а я председатель, если судить по одежде.