Четвертый Дюма

В 1850 году помер от старости дед Панайот. Перед смертью он только и твердил, что про отчизну, про Болгарию, — не дожил он, чтоб увидеть ее свободной. Не о себе, о ней он жалел. Для него жизнь кончилась тогда, когда растаяли в дымке синие скалы над Сливеном. Тем временем я освоил конскую науку, а кроме того, умел уже складывать слова из букв и считать до ста. Этому меня научил новый поп, который сменил батюшку Атанаса. Со смертью деда Панайота настал конец перемирью между отцом и дедом Петром. Двум острым камням муки не смолоть. Из-за чего они сцепились, не помню, но только стало ясно, что вдвоем им в Задунаевке не жить. Поскольку отец был моложе, он продал дом какому-то переселенцу из Турции и снова погрузил пожитки на возы. С большим трудом собрали разбросанные по степи табуны. Мать моя Цветана снарядила в дорогу семерых оставшихся в живых детей. Старший брат Панайот не пожелал ехать с нами. У него была зазноба в соседнем селе Кара Марин. А мы, Симеончики, такой народ, что за зазнобу, за любовь все отдадим и не пожалеем. Так уехали мы из Задунаевки, в которой прожили десять лет. Для меня, родившегося в этом селе, это были самые хорошие, счастливые детские годы, годы вольности и свободы. Прощай, дед хаджи! Ты человек-кремень, да и мы не лыком шиты, упрямства хватает. Тронулись мы на восток, через Днестр, где лежали исконные земли империи. Мы медленно ехали по украинским степям и все не могли найти места краше нашей Задунаевки, где бы можно было осесть прочно и насовсем. У большой реки Дон пошла земля Войска Донского. Однажды в какой-то станице рослый и могучий казак в мокрой от пота рубахе навыпуск, рубивший дрова у соломенной хаты, засмотрелся на моего отца, который ехал на черном как смоль жеребце, швырнул топор, выскочил на пыльную дорогу, стащил отца с седла и начал обнимать его, как умеют обнимать только казаки, — крепкие кости надо иметь, чтобы выдержать такие объятия. «Ну, — говорит, — Митенька, дал господь бог снова встретиться! Слезай с коня, и никуда ни шагу! Иначе застрелю!» От внезапного радушия отец вытаращил глаза, будто ждал, что его действительно застрелят, а мать моя Цветана на втором возу со страху чуть не выронила младшего братика Стоила. И что же вы думаете? Оказалось, что этот казак — тот самый Петро Кривонос, что подарил отцу на свадьбу дамасскую саблю, только теперь он раздался не в меру. Когда мы увидели, что он за обедом один съедает целую жареную курицу, нам стало ясно, почему он так изменился и почему отец не сразу узнал своего побратима из арьергарда Дибича, о котором прожужжал все уши и мне, и моим младшим братьям. Но как бы там ни было, отец кинулся обнимать побратима, так что у того тоже кости затрещали. Петро тут же велел распрячь и накормить коней и повел весь наш табор в хату, где настал черед женщин обниматься и целоваться. Потом началось такое, чего нигде больше не увидишь. Только тот, кто участвовал когда-нибудь в казачьей попойке, сможет меня понять. Дядя Петро и мой отец уцелели в войну, а тут чуть не отдали богу душу от проклятого самогона, который гонят в казачьих хуторах тайком от императорских акцизных. В станице Нижне-Чирской мы пробыли около трех месяцев, и все это время были гостями атамана Кривоноса. Каждый день мы собирались уезжать, но стоило дяде Петру увидеть, что мы запрягаем коней, он тут же доставал самогон. «Что это ты, Митенька…» И отец, смирившись, ставил лошадок на место. Кончилось все это тем, чем и должно было кончиться, — сестра Яна взяла и втюрилась в хозяйского сына, молодого казачка с лихим чубом, смелого, как ястреб, звали его Серегой. Я уже упоминал о нашем семейном недуге: кого схватит эта лихоманка — любовь, — тот удержу не знает. Яна тоже была такая. Мне, мол, на роду было писано остаться здесь, с Серегой, значит, так тому и быть. Отец мой для приличия посерчал, даже замахнулся на дочку, мол, получишь сейчас по первое число, потом рассмеялся и сказал: «Ладно, будь по-твоему!» Он был рад тому, что теперь они с побратимом станут еще и сватами. Свадьбу играли по казацкому обычаю, три дня и три ночи не вставали из-за стола, а когда, наконец, встали, отец сказал: «Хватит!» Дядя Петро глянул на него и понял, что на сей раз отца не удержишь. «Дону-батюшке, — молвил отец, — я уже поклонился, теперь хочу поглядеть на Волгу-матушку». Запрягли мы коней, погрузили пожитки, посадили детей, мать моя Цветана начала обниматься с Яной, которую не надеялась больше увидеть. Пора было трогаться в путь, вся семья дяди Петра вышла нас провожать, только самого Петра нигде нет. Стоим, ждем, время идет, а ехать, не простившись с хозяином, негоже, неприлично это. Куда девался человек, неужто опять пошел по станице искать самогон, потому что в доме все выпито до капли? Видим — идет дядя Петро, да не один. Ведет он в поводу жеребца, да такого, каких мне до тех пор не приходилось видеть. Не жеребец, а Змей Горыныч, шея лебединая, из глаз искры летят, сам белый в серых яблоках, такой жеребец для казака всего дороже, за такого жеребца казак отдаст и дом, и жену. «Ну, Митенька, — кричит издалека дядя Петро, — слезай со своего черного черта, не по тебе этот конь, отдай его Петрухе, а сам садись на Стеньку. Назван он в честь нашего славного атамана, не каждый жеребец может носить такое имя! Садись и езжай с богом!» Отец мой, согласно болгарским нравам и понятиям о приличиях, стал отказываться, но я-то видел, как горят у него глаза, когда он смотрит на Стеньку. Потом он слез с Черного и принялся обниматься с Петром. Наконец они отпустили друг друга, отец одним махом вскочил в седло и умчался вперед, чтобы люди не увидели, как текут из его глаз слезы. Все это было мне на руку, так как в результате я заимел первого собственного коня; правда, Черный не такой красавец, как Стенька, но конь добрый — на плохого отец и не сел бы.