Четвертый Дюма

А теперь расскажу про Шарля Ивановича всё, что я узнал уже потом, когда стал его правой рукой и доверенным лицом. Сержант месье Лабуре пришел в Россию в 1812 году вместе с Наполеоном брать Москву. Москву он действительно взял, но что толку от горящей Москвы, не найти ни мадемуазель, ни мадам, ни bon repas^[1], по его собственным словам. Печальнее всего было то, что бог лишил его возможности снова увидеть милую Францию. Когда Великая армия при отступлении застряла в смоленских снегах, — ай-ай-ай, какой глубокий снег, — его взяли в плен казаки капитана Дениса Давыдова, и слава богу, что взяли в плен, потому что иначе он в своих сержантских сапожках погиб бы от холода. В те времена тыловыми службами кутузовской армии ведал граф Кушелев-Безбородко, отец нынешнего графа, на чем и нажил миллионы, на которые потом накупил земель в Малороссии и низовьях Волги, — un homme tr`es riche, tr`es riche^[2], почтительно повторял Шарль Иванович, — и всех пленных французов передали под его начало. В то время среди дворянских семей пошла мода брать к себе в усадьбы на довольствие по одному — по двое французских пленных, чтобы те взамен учили дворянских барышень французскому языку, а если малограмотны, служили бы экономами и поварами, — совсем другое дело, когда позовешь в гости соседей-помещиков, а у парадных дверей их встречает настоящий француз. Сержант Лабуре, человек с величественной осанкой, — в кирасирских полках императора служили только исполины двухметрового роста — пришелся по нраву самому графу Безбородко, который питал пристрастие ко всему огромному. И супруга его, графиня Наталья (о ней пойдет речь дальше) была рослая, как кобыла, и кучера у него были все бородатые сибирские голиафы. Графский француз должен был подходить по ранжиру ко всему остальному, и сержант месье Лабуре полностью отвечал этому требованию. Сначала его приставили к барышням и графскому сынку учить их французскому, однако его речь не отличалась особой изысканностью, и среди изящных выражений нет-нет, да и проскальзывало соленое унтер-офицерское словечко. Кроме того, уже на второй неделе он стал приударять за одной из гувернанток, которая к тому же оказалась любовницей графа. Его тут же командировали из графского дома в Санкт-Петербурге в подмосковное имение графини, но и оттуда скоро прогнали — где уж было утерпеть молодому французу, когда кормят тебя до отвалу, а вокруг столько смазливых горничных, одна из которых, самая красивая, оказывается на грех любовницей графского сынка, нынешнего графа. Вот и посадили его на тройку и отправили сюда, в охотничье имение под Астраханью, где живут одни калмыки и дикие калмычки, а поди пристань к калмычке — сразу напорешься на острый нож. Правда, тут мосье Лабуре управляющий, все к его услугам, власть у него большая, денег сколько угодно, так что он с самого Кавказа выписывает молодых черкешенок, черкесы охотно меняют их на коней, а тут коней прорва. Какие тут еще могут быть развлечения, чем еще развеять тяжкую азиатскую скуку, разве что вот охотой на лис, к которой калмыки пристрастились и которая превращается в настоящий праздник для всех.

Когда охота закончилась, к ногам престарелого Шарля Ивановича (он уже давно разменял шестой десяток и не мог ездить верхом, не то, что в молодые годы) свалили связанных еще живых лис. Тут опять протрубил рог и был дан приказ возвращаться в усадьбу. Двинули и мы с калмыками — отец мой, коротко посовещавшись с матерью, решил принять предложение Шарля Ивановича. Понравились ему здешние вольные нравы, к тому же, наверно, и деньгами не обидят, раз уж этот Безбородко или Безуско, или как его там, такой «riche»^[3]. К вечеру нас уже поселили в просторной хате, крытой соломой и с огромной русской печью посредине (зимой тут гуляют яростные ветры и без такой печки не проживешь). Мы распрягли и расседлали коней, отвели их в графскую конюшню, где отец передал их калмыку, звавшемуся Мустай. Калмыков трудно отличить одного от другого по внешнему виду, у каждого глаза раскосые, борода не растет, а только редкие усы, но этот Мустай неизвестно почему вызвал у отца доверие. Уже позже мы поняли, что калмык зарежет человека и глазом не моргнет, но коню никогда никакого зла не причинит. Так что мы оставили коней на него, а сами убрались в хату и легли спать, кто на печи, кто на лавках, так как сильно устали с дороги.