Четвертый Дюма

Я искренне позавидовал удивительной способности Мопассана сливаться с жизнью своего времени и, может быть, впервые понял, что другого пути в настоящем творчестве просто нет и быть не может. Позднее, вернувшись на родину, я часто твердил это молодым коллегам. Но только сейчас, открывая деликатную страницу своего прошлого, я признаюсь в том, каким образом эта истина стала моим писательским кредо. Пусть молодые, увлекающиеся разными «измами» и прислушивающиеся к словам старших и опытных людей, внимательно отнесутся к моим словам. Не собираюсь быть ничьим наставником, но думаю, что из них можно извлечь известную пользу. О другой пользе этих воспоминаний я уже упоминал в самом начале.

Я И ДВОЕ СЛАВЕЙКОВЫХ

Случилось так, что мне довелось общаться с обоими Славейковыми — отцом и сыном, а вот у Пенчо мне даже посчастливилось около двух лет быть учителем болгарского языка и литературы. В то время, когда либералы впервые пришли к власти, его отец, старый бай Петко, был председателем Народного собрания. Значит, это было между 1879 и 1881 годом, в тот год, когда князь (Баттенберг — прим. автора) отменил Тырновскую конституцию, что привело к падению либералов. Я это хорошо помню, потому что мы с бай Петко были политическими противниками. Он был, как тогда говорили, «либералом до мозга костей». Известно, какую роль сыграл он в Учредительном собрании в Велико-Тырново, ну, а я, как и большинство учителей Софийского классного училища, где юноша Пенчо был учеником, как люди степенные, более сдержанные в своих политических пристрастиях, и, смею сказать, реальнее оценивающие людей и события того времени, членствовали в консервативной партии Грекова, Стоилова и Начовича. Тогда же сильнее были либералы (нет смысла говорить, с помощью каких махинаций и демагогии они сумели прийти к власти), и в силу этого факта бай Петко стал одним из самых больших начальников в стране, в конечном счете и моим начальником.

Мы познакомились еще до Освобождения (от османского ига — прим. пер.). Оба учительствовали, а в то время учителя были скитальцами, как позднее наши братья-артисты, — год здесь, год там, в зависимости от того, кто из богачей и школьных попечителей щедрее раскошелится на наши мизерные зарплаты. Никаких правил в этом отношении не было — как договоришься. И, вероятно, наши учительские пути-дороги где-то пересеклись — кажется, в Стара-Загоре мы вместе работали одну четверть. Дед Славейков, как его называли все — и даже ровесники, в школах долго не задерживался, его больше влекла политика, по причине чего он часто страдал — его гоняли с места на место, да и на язык он был остер, перед попечителями не пресмыкался. Помню, он был человеком веселым, общительным, сразу же становился душой учительской компании, рот у него буквально не закрывался, да и крепкое словцо всегда держал про запас — пересыпал ими свою речь, учительницы только краснели и прыскали в платочки. Но это лишь мои беглые впечатления, потому что тогда, в Стара-Загоре, на более близкое знакомство не хватило времени, началась война, пожары, потянулись беженцы… Лучше я был осведомлен о его литературных делах, да и он, наверное, встречал мою фамилию в газетах, и я пописывал в легальной стамбульской прессе. А сейчас он — председатель Народного собрания, большой человек, откуда знать, какой он — власть меняет людей. С тех пор как осенью 1879 года я стал учителем у Пенчо, встречаться с его отцом не приходилось, в Гимназии (так все называли Софийское классное училище) он не появлялся, а я в Народном собрании тем более, да и чего я там не видал, ведь оно в руках либералов.

Гимназия помещалась тогда в старом глинобитном доме на Куру-чешме, там, где сейчас стоит Судебная палата. Как раз на перекрестке Алабинской улицы и бульвара Витоша находилась старая турецкая чешма (колонка). Воды в ней часто не было, потому и прозвали ее Куру-чешма, то есть Сухая чешма, от нее и пошло название всего квартала. Училище окружал большой двор, огороженный дощатым забором, где школьники, особенно младших классов, играли без устали.