Четвертый Дюма

На другой день с утра начали осматриваться на новом месте — согласие согласием, но надо же знать, какой хлеб будем жевать. Немного поразмыслив, Шарль Иванович назначил отца главным кучером графа на то время, когда тот гостит в имении, — граф каждый год приезжал в астраханские края и проводил здесь по две недели — а в остальное время ему полагалось возить самого Шарля Ивановича, когда тому вздумается отправиться в Астрахань по суше. Совсем иное дело, когда на облучке сидит белый человек с глазами, бородой и усами, как у всех нормальных людей. В распоряжение отца дали десяток калмыков, имена которых он так никогда и не запомнил. Сестру мою Генику послали на кухню, учиться готовить. Учить ее должен был повар Юрка, молодой щеголь и красавец в блестящих лаковых сапогах и красной рубахе, родом из-под Воронежа. В те времена в астраханские степи тянулись разные бродяги со всей России. На следующий год на графские рыбные промыслы в Каспийском море явился бородатый великан из-под самого Архангельска. Какой бы грех ни совершил человек в России, тут, в этих степях, он терялся среди калмыков, и никто не мог его найти, особенно если Шарль Иванович принимал такого человека в число графской челяди — так величали прислугу и разных бродяг, кормившихся на графских хлебах. Повар Юрка был большим мастером своего дела, готовил по французским рецептам, которые дал ему Шарль Иванович, так что Генике было чему у него поучиться. И верно, ученье пошло ей впрок — на следующий год сыграли свадьбу, так что красавец и щеголь Юрка стал моим зятем. Мне это было на руку, потому как самые лакомые куски с графского стола Геника приберегала для меня, так что в калмыцких степях я не голодал, грех жаловаться. Когда мне исполнилось семнадцать лет, во всех охотничьих угодьях графа мне не находилось равных по выправке, стати и удали, — удалью-то я весь пошел в отца. Дочери калмыков, проходя мимо, отводили глаза в сторону, но тут же принимались хихикать в ладошку, потом шныряли в кусты и начинали шушукать и сплетничать обо мне грешном. Молодые девушки везде одинаковы, и у нас, и в России, и в азиатских степях. Так вот, меня же Шарль Иванович атташировал — так он сам выразился — лично при своей особе, чтобы я набивал ему трубку (табак ему привозили из самой Персии). Он же, со своей стороны, учил меня французскому, чтобы ему было с кем беседовать на родном языке зимними вечерами, было кому рассказывать об императоре французов, о его славных победах надо всей Европой, о том, какие у него были маршалы и сержанты, и самое главное — о том, как сам сержант Лабуре бил и австрияков, и немцев, и испанцев, и всякие иные народы и племена. О русских Шарль Иванович вспоминать не любил. Летом же мне надлежало возить сударыню Ольгу, супругу нынешнего графа, и двух его дочерей, старшую — Наташу, которую назвали так в честь ее бабки графини Натальи, и младшую Елизавету, беленькую чертовку, которая постоянно выкидывала номера и всячески старалась изводить меня, — должно быть больно я ей нравился. В остальное время я был вольный орел, носился на Черном по астраханской степи, стрелял из ружья лис, шакалов и всякую болотную птицу, которой в дельте было великое множество. Я и младших братьев обучил верховой езде. Можно сказать, что я был самым счастливым человеком в тогдашней крепостной России, стонавшей под сапогом императора Николая Павловича. Однако, как говорят у нас в Сливене, каждому свое, ведь от астраханских владений графа Безбородко до страшного государя-батюшки было ужас как далеко. Так я тогда думал. Разве что портрет его с большими волнистыми бакенбардами висел в гостиной графского дома. Когда господ не было, эту гостиную почти что не открывали. Мы с Шарлем Ивановичем жили в правом крыле, но больше всего времени проводили во флигеле, где Шарль Иванович держал свои трубки, ружья и пистолеты. Граф Дмитрий Николаевич не курил и не позволял, чтобы в комнатах дымили трубкой или даже пахло табаком, а Шарль Иванович вечно пускал дым, как печная труба. И потому чаще всего мы проводили вечера во флигеле, на который запрет не распространялся. Шарль Иванович, бывало, полулежит на оттоманке и покуривает длинную трубку, а я растянулся в его ногах на медвежьей шкуре и повторяю французские глаголы, хотя с куда большим усердием заучиваю капральские словечки, которые старый кирасир повторяет с превеликим удовольствием. Так было, пока я не подрос. Когда же мне исполнилось семнадцать лет и я стал взрослым, то начал проводить вечера с калмычками, а Шарль Иванович только понимающе улыбался. Ничего не скажешь, приятный был человек, добродушный, веселый, и подумать только — сорок лет прожил в России, а душой тянулся во Францию, как мой отец — в Болгарию. Я этого в то время не понимал, мне бы только любовь крутить. Да я и не знал, какая она, Болгария, только слышал о ней от отца и матери, помнил, что по ту сторону Дуная братья-болгары стонут под игом турок, то есть людей вроде Резы Алиевича — мошенника, который привозил из-за Каспия табак для Шарля Ивановича, хотя, если быть точным, он-то, кажется, был персом.