Четвертый крестовый поход

Наконец, по сравнению с греками крестоносцы обладали куда более эффективным командованием. В их руководстве были как молодые люди — Балдуин Фландрский и Людовик де Блуа, — так и опытные воины. В июле 1203 года Гуго де Сен-Поль писал на Запад другу, выражавшему опасение относительно некоторых рыцарей: «Ты был глубоко опечален, что я предпринял паломничество с людьми молодыми и незрелыми, не умевшими выслушивать советы в трудных делах». [658] Однако время шло, и опасения рассеялись, поскольку все воины закалились в сражениях. Обычно между Балдуином Фландрским, Бонифацием Монферратским, Людовиком де Блуа, Гуго де Сен-Полем, Конаном Бетюнским и Жоффруа Виллардуэном, а также дожем Дандоло существовало согласие. Их стремление продолжать кампанию подталкивало крестоносцев и не давало экспедиции распасться на отдельные части. Широкое сотрудничество представляло резкий контраст с разрушительными ссорами и напряженностью, которые были характерны для предшествующих экспедиций — особенно с отношениями, сложившимися между Ричардом Львиное Сердце и Филиппом Французским во время Третьего крестового похода.

В течение крестового похода чрезвычайно влиятельной персоной оказался Энрико Дандоло, служивший непревзойденным источником советов и ободрения для остальных руководителей. Его требование оказаться на острие атаки у стен Золотого Рога в июле 1203 года было подлинным вдохновением, прекрасным воззванием к чувству чести крестоносцев, равно как и к их честолюбию. Балдуин Фландрский также проявил себя человеком незаурядным и достойным, по общему мнению, стать первым латинским императором Константинополя.

Если боевые качества крестоносцев были на высоте, то ничто не может оправдать алчность, проявленную во время разграбления Константинополя — хотя такое поведение, возможно, тоже имеет объяснение. Десятилетия взаимной неприязни между греками и латинянами, усиленной напряжением последних месяцев у Константинополя, нашли разрешение в волне насилия и стремления к наживе. Вдобавок ужасающие события, последовавшие за осадой и сражениями, ни в коей мере не отличались новизной — достаточно вспомнить о том, что происходило после взятия Иерусалима в 1099 году. Западные «варвары» не были единственными мародерами в средневековом мире. Подобный ярлык не должен затенять того, что Византийская империя также подвергалась обвинениям в двуличности и не всегда оказывалась на высоте с нравственной точки зрения. Одним из таких примеров может служить жестокость греков по отношению к европейцам в Константинополе в 1182 году. Насилие не было уделом только войн в Восточном Средиземноморье, как показывают осада Багдада монголами в 1258 году ^{47}и вторжение норманнов в Северную Англию в 1068–1069 годах.

Византийцам, бывшим современниками описываемых событий, равно как и нынешним историкам, особенно сложно понять крестоносцев из-за их статуса воинов священной войны. Понимание ценностей средневекового общества может помочь правильному освещению событий — но даже папа Иннокентий вынужден был признать, что по отношению к Четвертому крестовому походу он не всегда может понять пути Господни. Крестоносцы, ликуя после преодоления самых невероятных трудностей, не сомневались, что на них лежало божье благословение. Но после завершения кампании, когда перед ними встали новые и долгосрочные проблемы, связанные с укреплением новой империи, радость от завоевания Константинополя превратилась в далекое воспоминание, а новый католический аванпост стал отвлекать силы от освобождения Святой Земли.

Наследие разграбления Константинополя особенно остро ощущается в греко-православной церкви, сохранившей глубокую горечь воспоминания о предательстве христианского братства. [659] Как мы видели, полная история завоевания чрезвычайно сложна. Но и в смысле нравственности, и в отношении побуждений она остается одним из самых противоречивых, ярких и интересных эпизодов средневековой истории.

Непосредственно после завоевания трубадур Рембо де Вакейрас, бывший свидетелем событий, признавал проступки крестоносцев и поставил перед ними задачу возместить причиненное зло, хотя бы в собственном понимании.

«И он [Болдуин], и мы сами виновны за сгоревшие церкви и дворцы, в чем я вижу грех как клириков, так и мирян. Если он не придет на помощь Гробу Господню и завоевание не двинется вперед, то наша вина перед Господом станет еще тяжелее, поскольку само оправдание наше превратится в грех. Но если он будет рассудителен и отважен, то поведет свои войска в Вавилон и Каир».[660]