Четвёртый круг

Переход от книг к телевидению казался мне совершенно естественным, и в нем я также никак не мог заподозрить часть ее изощренного плана. Сара выглядела очень счастливой, когда на моем искаженном лице прочитала разрешение иногда смотреть душещипательные сериалы по телевизору. Сам я редко его смотрел — в основном, только когда транслировались матчи по крикету, потому что сам играл в молодости, согласно традиции кембриджских студентов, пока меня не скрутила эта чертова болезнь.

На самом деле, Сара увидела на моем лице то, что хотела увидеть, ибо я не только не был способен изобразить гримасу страдания, но и вряд ли ее изобразил бы, если б мог — я считал, что включенный телевизор может отвлечь меня от моих размышлений. Но вышло все не так уж плохо — Сара предупредительно уменьшила звук до минимума и развернула экран в другую сторону, переставив свой стул от моего изголовья к окну, так что я узнавал о программе только по разноцветным отблескам на ее лице в полутьме комнаты. Волей-неволей следил я за сменой настроений на этом лице, нередко сопровождавшейся слезами под действием третьеразрядных мелодраматических поворотов, выдаваемых с экрана.

Заметив, что я за ней наблюдаю, Сара сделала еще один ошибочный вывод — опять же потому, что это ее устраивало, хотя тогда я и подозревать не мог об этом. Извинившись, она повернула экран ко мне, пересев опять к моему изголовью, уверенная, что я, естественно, страстно желаю смотреть мыльные оперы, которыми она наслаждалась. Так я стал невольным зрителем бесчисленных душещипательных пьес в кичевых декорациях, не в состоянии ни отвернуться, ни даже опустить веки. Впрочем, последнее я еще как-то мог сделать, но воздерживался от этого, прежде всего из боязни обидеть Сару. Еще не зная о том, я уже был в ее сетях.

К счастью, сентиментальные сериалы шли не слишком часто, так что их вынужденный просмотр вначале не наносил особого ущерба моим изысканиям, которые приближались уже к завершению. В вибрации струн, творящих основной облик материи, по-настоящему неделимый (каким древние греки простодушно полагали атом), проявлялась цикличная структура, повторяющаяся затем на всех уровнях, вплоть до кругового устройства самой Вселенной, бесконечной и ограниченной одновременно, и, соответственно, кругового течения времени, без всяких стрел, причин но-следственных парадоксов и определенного начала в Великом Взрыве. Структура, в которой наконец четыре исконные природные силы становились одной, приняв в свою семью и долго отвергаемую гравитацию…

Я догадывался, предчувствовал, что нахожусь на пороге, что мне остается один шаг до окончательного оформления теории. Однако из разнообразного прошлого опыта я знал, что эта черта не может быть преодолена обычным порядком, что необходимо просветление, удар молнии, который прогонит из моего сознания последние клочья мрака, оставив меня на полном свету. Но это был явно не тот свет, что изливался из катодной трубки, а Сара быстро сообразила, как восполнить регулярное отсутствие в программе передач, которых жаждал а ее душа. Ответ был прост — видео.

Однажды вечером она принесла большую сумку и, выбрав из своего репертуара самую очаровательную улыбкой, с этой прелестной ямочкой, появляющейся у нее на подбородке, осчастливила меня известием, что обзавелась запасом кассет с мелодрамами. Не знаю, какое выражение разобрала она тогда в моей обычной гримасе, но я приложил все мыслимые усилия, чтобы изобразить полное отчаяние. Однако сразу стало очевидно, что не преуспел в этом, ибо Сара с восторженной болтовней стала складывать кассеты возле видеомагнитофона, который до этого использовался всего один раз — когда мне показывали патетический фильм Спилберга обо мне.

Так началась марафонская ретроспектива жанра, от которого я никогда не получал особого удовольствия, — ретроспектива, которая, с учетом обстоятельств, являлась последним, что мне было нужно. Сара появлялась в ночной смене все чаще, к радости Бренды и Мэри, и перед нами стали проходить все культовые герои любовных фильмов, особенно старых, исторгая у нее вздохи и слезы, а у меня судорожные гримасы, которые Сара с готовностью истолковывала как верные знаки такого же восхищения.

Нередко случалось, что Сара в порыве восторга хватала меня за руку и мы вот так, словно юная пара в кинотеатре, досматривали фильм. В первый раз, когда мерцающее волшебство закончилось, она вздрогнула, освободив мою атрофированную мышцу от своего пожатия, но это прикосновение быстро стало для нее чем-то привычным, и вскоре она не стеснялась даже в наиболее волнующих сценах — как в той, в конце «Касабланки», которую мы, ночь за ночью, смотрели по меньшей мере десять раз подряд, — прижаться ко мне, правда, немедленно отодвигаясь после конца фильма, поправляя помятый халат и бормоча несколько невнятных слов, вероятно, извиняясь. Не могу сказать, что эта близость была мне неприятна, хоть и вызывала поначалу чувство неловкости.