Четвертый раунд

Вообще говоря, тот, кто судит о боксе только со зрительских трибун, имеет о нем весьма смутное впечатление. Чтобы убедиться в этом, много времени мне не понадобилось. Что ни день, все новые и новые истины открывались для меня. Это было похоже на айсберг, вершина которого — бой на ринге — обманчиво прячет от глаз огромную, скрытую от стороннего наблюдателя глыбу колоссального труда с его профессиональными тайнами и секретами. Этим я вовсе не хочу сказать, будто бокс стремится отгородить себя какой-то стеной; я имею в виду лишь ту повседневную работу, которая не видна большинству людей и потому создает у них иллюзию легкости и простоты того, что происходит на ринге, а порой и глубоко неверное убеждение, когда бокс рассматривают как драку в кожаных перчатках. Не стану пока говорить о существе бокса как спорта — для этого еще будет свое время и место; скажу только, что тайны его мастерства — это тайны человеческого тела, овладеть которыми может каждый, но которые никогда не даются в руки сами по себе, а лишь в результате упорной, подчас жестокой работы. Мне овладеть ими помогали на первых порах оба тренера — и Мисюнас, и Пастерис.

Пастерис как-то сразу поверил в меня и называл не иначе как «этот большой парень, который скоро себя всем покажет», чем, разумеется, ввергал меня всякий раз в великое смущение. По-литовски он говорил неважно. Подлинное его имя не Пастерис, а Пастер. Французский военный летчик, он был сбит и попал в плен. Но ему удалось вырваться из лап фашистов, и, пока в Каунас не пришли наши войска, он скрывался в доме укрывшей его от преследования литовской семьи.

Пастерис многое повидал и многое умел. И солдат, и врач, и массажист, и тренер, и психолог, и просто всесторонне развитый человек с широким кругом знаний и интересов. Но особенно силен он был в спорте: бегал стометровку и марафон, играл в футбол в составе сборной республики, великолепно боксировал. А главное, никогда ничему не завидовал и умел искренне радоваться любому чужому успеху.

Я помню, как он ликовал, когда у меня впервые прорезался прямой левой. Мешку в тот день изрядно досталось, и всхлипывал он все чаще и чаще.

— Жалуется? — услышал я голос Пастериса, который незаметно подошел ко мне и встал за спиной. — А ну-ка пойдем попробуем на лапы.

На лапах получалось хуже. Лапы — не то что мешок; лапы на руках тренера живут, движутся, как противник на ринге. И удар поначалу то не доставал, то затягивался и уходил за лапу, отпихивая ее назад. Но вот лапа чмокнула раз, другой… А когда Пастерис внезапно двинул ее прямо на меня, как при встречном ударе, я сделал шаг назад и, перенеся центр тяжести на другую ногу, врезал по лапе так, что Пастерис едва не вывихнул себе руку.

— Нокаут, — сказал он морщась. Но в голосе его звучала нескрываемая радость. — Пошел удар! Кажется, пошел. Давай опять на мешок!

А через несколько дней, когда я отвел его в сторону в раздевалке и, топчась от смущения, попросил подыскать мне противника для спарринга, но чтобы обязательно со спортивным разрядом, он рассмеялся и сказал:

— Понятно, сынок! Понятно. Ну что ж, попробую тебе это устроить. Боюсь только вот, не рано ли?

Дело было, разумеется, не в спарринге. Мне давно уже хотелось проверить себя в настоящем бою. Конечно, четыре месяца тренировок не бог весть что; но мне почему-то казалось, что я, пожалуй, смогу кое-чего добиться. Ни о чем серьезном я тогда и не помышлял; просто мне, как и другим ребятам из спортшколы, стало известно, что кое-кто из литовских боксеров уже начал готовиться к предстоящему командному первенству страны по боксу.

— И следовательно, не прочь пошлифовать свое мастерство на парнях вроде тебя? — продолжая улыбаться, закончил за меня Пастерис. — Так, что ли? Ну ладно. Что скажешь о Богданавичусе?

— Чемпион республики в тяжелом весе? — опешил от неожиданности я.

— Он самый. А ты что, имеешь что-нибудь против него? — притворно удивился Пастерис.

— Да я его и в глаза никогда не видел.

— Так погляди. За чем дело стало!

Богданавичус, когда мне его показали, произвел на меня сильное впечатление. Он сидел на веранде открытого летнего кафе и пил пиво; тяжеловесам кружка-другая не возбраняется, им лишний вес не помеха. Это был огромный могучий мужчина, весящий никак не меньше ста килограммов. Легкая куртка, плотно обтягивающая его мощный торс, едва не лопалась на нем. Широкое лицо его, правда, излучало безмятежность и благодушие, но я не поддался легковерию и мудро отнес это за счет выпитого пива. Тем более что челюсть у него выпирала наподобие башмака, а короткий широкий нос был перебит и расплющен.

— Ну как, познакомились? — поинтересовался на другой день Пастерис.

— В основном заочно, — буркнул я. — А он согласится?

— Уже согласился. В субботу вечером можешь сойтись с ним поближе.