Четвертый разворот

Вечером того же дня «группа Козодуба», притаившись под забором в Витькином дворе, считала «Ю-88». Рядом с Валеркой стояла черная материна шкатулка, в которой он закрепил деревянные катушки с нитками. Две нитки были выведены наружу и соединялись с металлическим стетоскопом, позаимствованным Витькой в сумке матери. Этот стетоскоп играл роль микрофона.

Когда первая группа «юнкерсов» улетела на восток, Валерка немедленно связался со «штабом».

— Слухайте меня, — приглушенным, горячим шепотом передавал-он в эфир. — Из Высокого Дуба взлетело девять иропланов с бонбами. Девять иропланов… Как слухаете?.. Прием…

Он приложил стетоскоп к уху, напряженно ждал минуту-другую, потом лицо его расплылось в улыбке.

— Слухают нормально, — сказал он. — Спасибо, говорят, за важные сведения и за ваш подвиг.

Эта игра настолько их увлекла, настолько захватила, что все остальное сразу отодвинулось на задний план, и теперь вся жизнь мальчишек стала как бы сплошной цепью подвигов и тревог. Через щели заборов они наблюдали за всем, происходившем в селе, запоминали, сколько машин промчалось по пыльным улицам, сколько протопало немецких солдат, к какому дому подвезли фашистского офицера. А когда на землю спускались сумерки, мальчишки собирались у своей «рации» и Валерка Козодуб, дрожа от нетерпения, прикладывал губы к трубке стетоскопа:

— Слухайте меня! Слухайте меня! У радио — наш отряд разведчиков! Одиннадцать машин, сорок восемь солдат-фрицев, три мотоцикла. Как слухаете?.. Прием…

Все шло хорошо до тех пор, пока однажды Валерка Козодуб не заявил, собрав под сухой яблоней всю группу:

— Такое, значит, происходит. Между нас, значит, есть человек, чия мать придательница. И такого человека поэтому исключить. Правильно я говорю?

Алешка Луганов первым сказал:

— Правильно.

— Тогда слухайте меня и мой приговор, — продолжал Козодуб. — Алешка Луганов, встань и стой, пока я закончу. Встань, тебе говорят! Вот так… Теперь слухай меня, ты больше не наш, потому как твоя мать стала, значит, придательницей… Иди домой — и точка!

Алешка не двигался. Он не сразу понял, что, собственно, произошло. Слово «предатель» он знал хорошо. Это — староста и два полицая. Их люто ненавидело все село. Бабушка не раз говорила: «Вернутся наши — этих навозных жуков в землю втопчем…» Но при чем тут его мать? Разве она полицайка?

— Ты чего, глухой? — спросил Козодуб. — Приговор без обжалобы, ясно? Иди, пока тебе по шеям не надавали.

Тогда Алешка сказал:

— Моя мамка не предательница. Ты все врешь! — И закричал: — Врешь! Врешь!

И заплакал. Но Козодуб даже не подумал менять своего решения. Он зло усмехнулся и сказал:

— Не придательница? Дурак ты. Хромой дядька Сидор — я своими ухами слыхал — говорил моей матери: «А молодая Луганова спуталась с фашистом. Спит с ним за шиколад. Мужик, если вернется живой, сам пулю в брюхо ей пустит…» Теперь ты что скажешь — не придательница?»

Алешка продолжал стоять, глядя на Козодуба полными слез и ужаса глазами. Что ж ему теперь делать? Как теперь жить? И как понять, что самый дорогой и близкий человек оказался таким плохим? Отец даже должен пустить ему пулю в брюхо!

Козодуб встал и приказал Витьке и Валерке-пшику:

— Айда по домам. Соберемся в другой раз, чтобы никакие посторонние лица не слухали, о чем мы тут…

И они ушли, даже не взглянув на Алешку. Как будто он сам стал предателем.

Алешка опустился под деревом и долго сидел, уткнув голову в колени и всхлипывая. Тут его и нашла Клавдия Никитична, обессиленного и не по-детски сникшего от горя. Увела домой, усадила за стол и начала расспрашивать, что с ним случилось. Алешка молчал. Молчал до тех пор, пока Клавдия Никитична не принесла ему полплитки немецкого шоколада, припрятанного ею на всякий случай.

— Кушай, Алешенька, — сказала она. — Для тебя приберегла.

И тогда он вдруг схватил шоколад, швырнул его на пол и стал топтать ногами, выкрикивая сквозь слезы:

— Не буду. Никогда не буду! Она предательница. Она спит с немцем за него… Папа вернется, пулю ей в брюхо пустит своими руками!

— Господи! — охнула Клавдия Никитична.

В кухню вбежала Анна. В незастегнутом халате, вся какая-то взъерошенная и страшная — никогда в жизни Алешка ее такой не видел. Грубо оттолкнув мать, она бросилась к нему:

— Повтори, что ты сказал! Повтори, что ты сказал, змееныш! Ну?

Теперь у него были сухие глаза, и только губы дрожали. Она с яростью начала бить его. Она очень долго носила в себе обиду на свою жизнь, на людей, которые — она не могла этого не замечать — осуждали ее и не скрывали своего к ней презрения, а сейчас ее прорвало, и было похоже, что она хочет все это выместить на Алешке.

— Змееныш! — кричала она исступленно. — Это ты так на родную мать? На свою родную мать, да? Говори, кто тебя научил такой мерзости? Говори, не то я прибью тебя!..